Добужинский М. Петербург в двадцать первом году. — Петроград, 1923

  

 

 

 

 

 

 

 

Отличительная особенность художественной атмосферы нынешнего времени заключается в том, что мы вмещаем и признаем все стили и все направления. Мы гостеприимно открыли двери для объектов творчества всех времен и всех народов. Нас одинаково восхищает египетская роспись и этрусский барельеф, Сикстинская капелла и негритянская резьба, древняя икона и капризы изгибов искусства XVIII века. Мало того, мы с любопытством смотрим на сектантов, объявивших во всеуслышание, что устройство мотора бесконечно значительнее Венеры Милосской и Рафаэля, а какофония сигнальных автомобильных рожков гораздо музыкальнее звуков, принесенных в мир Моцартом и Шопеном.

 

Что же тут удивительного? Помещали же в свое время в кунсткамерах наряду с произведениями великих мастеров астролябии, токарные станки, уродцев в банках, и свет от этого не опрокинулся, равным образом не пострадало от такого прозаического соседства и великое творческое начало. Отчего же и в наши дни не поместить наряду с египетскими и греческими статуями коллекцию моторов, гаек и коллекцию гудков и рожков?

 

Нас, ведь, больше ничего не поражает, мы ко всему привыкли. Самые рискованные сопоставления нам кажутся обыденным явлением, и артистическое пересмешничество представляется чем то законным и естественным. В силу этого, художник нашего времени разбрасывается, постоянно колеблется, если не в действиях, то уже обязательно страдает внутренними колебаниями. Вспоминается меткое выражение Н. Н. Ге: «Художник — инструмент крайне чувствительный, на нем отражаются все малейшие оттенки ощущений». И это глубоко верно. Едва ли кто обладает такой чуткостью ко всем оттенкам и изгибам жизни, как художник, и особенно, когда это касается его искусства.

 

Но как же быть, как примирить основную линию поведения, императивно указывающую художнику его направление, с ходячими формулами данного времени, отвлекающими его на каждом шагу от прямых задач? И затем, как сохранить самостоятельность, не сделав больших уступок моде, так часто губительно отзывающейся на даровании художника?

 

Ответить на эти вопросы крайне трудно, так как ни один из крупных художников последних двух десятилетий не избежал раздвоения, а многие под давлением обстоятельств принуждены отдавать свои способности на служение вещам, более нежели мимолетного значения.

 

Особенно заметны эти колебания на М. В. Добужинском. Много труда положено этим даровитым художником на обработку графических задач под разными уклонами и, тем не менее, ему удалось создать не только характерные образцы, но и придать им отпечаток своего личного вкуса. Равным образом отдана дань, и очень большая, театру, но еще вопрос, сохранит ли что-нибудь время от этих филигранных, милых и подчас остроумных затей. Все это интересно, занимательно и имеет право на существование, так как за какое бы дело нн принялся талантливый художник, он самым обыденным вещам, в конце-концов, придаст особенный оттенок.

 

Но если судить о крупном даровании только на основании графических и театральных работ, — впечатление получается случайное и неполное. И вполне понятно, так как настоящий стержень таланта Добужинского, основа его, заключается в свойственной ему одному способности видеть и отражать повседневную жизнь и придавать ей совершенно особенную окраску. Художник, затрачивая бесконечно много времени, — целые периоды своей жизни, — на графические работы и театр и, связанные с этими заданиями, кропотливые историко-археологические исследования, попутно, в виде отдыха и как бы шутя, изливает свои впечатления природы, фиксирует окружающих его лиц и обстановку, и именно эти работы, произведенные невзначай, проникнуты крепким и бодрым чувством, полны серьезности и глубины.

 

От произведений, исполненных с большой обдуманностью и с невероятной тщательностью, при всех их крупных достоинствах, веет холодом, тогда как листки, где отражается мгновение, проникнуты светом, поэзией, жизнью.

 

В них мы находим то, что так пленяет и греет нас в произведениях Трооста, Ходовецкого, Гаварни, Федотова — мастеров, вне всякого сомнения, родственных Добужинскому.

 

По условиям эпохи он обладает меньшей цельностью, но безусловно равен им по своим внутренним качествам и стилистическим особенностям. Мало того, Добужинский еще обладает одной редкой особенностью. Он, как никто среди наших художников, чувствует жизнь и выражение лица неподвижных предметов. Городские громады в его представлении постоянно меняют оттенки. В них ясно просвечивают, чередуясь, иронические, веселые, меланхолические и трагические оттенки. У него ясно выражено, что основная стихия города — мысль, так же, как мы чувствуем при взгляде на пейзажи Венецианова, что основа сельской жизни — созерцание. Понимание внутреннего значения страдательного мира встречается гораздо реже, нежели думают, и является всегда признаком известной высоты и зрелости культуры. И я сказал бы, что дарование Добужинского достигает предельной высоты в настоящей серии видов Петербурга.

 

В видописцах у нас недостатка не было. Чувство красоты Петербурга со стороны его достопримечательностей ясно выражено в «перспективах» Махаева и этот самый махаевский способ запечатления видимости как бы становится обязательным для всех русских мастеров последующего времени. Самые блестящие наши видописцы отражают только прекрасную внешность: иногда чудесный тон, как у Ф. Алексеева, иллюзорность и игру света, как на некоторых картинах М. Воробьева, у других мы замечаем отличную четкость архитектурных форм, ясность силуэта лучших наших зданий, но в общем все внимание вращается на внешней стороне характера города, не проникая в интимный его смысл. Хороший видописец понимает красоту камня, свет, тон, ритм архитектурной линии с внешней стороны; художник, ощущающий внутреннюю психическую сторону камня, здания, вообще, города, дает по внешним признакам представление о внутренней психологической стороне города. Между произведениями видописца и мастером психологического настроения лежит такое же различие, как между видами Парижа, Переля и Мериона. Нам доставляют живое удовольствие виды Парижа в изображениях Сильвестра, Переля или даже Николя. Нас они пленяют так, как пленяют и интересуют путешественника красивые, или славные своим историческим прошлым, места. Тогда как в «La pompe Notre-Dame» или «Le Pont neuf» или других подобных вещах Мериона мы чувствуем не только великолепие постройки, но и живой организм. Мы ощущаем внутреннюю жизнь, связанную всеобъемлющей идеей, и нам становится понятным, что и у камня есть свой язык и своя мысль.

 

Подобной же способностью проникновения в тайный смысл архитектурной формы обладает и Добужинский. И самое разительное в его творчестве — угадывание внутреннего смысла архитектурных масс. Высшей же точкой достижения этого рода является серия видов Петербурга, зафиксированная 1921 годом.

 

Главная прелесть нынешнего Петербурга состоит в том, что он утратил черты чопорности, сухости и надменности, и, благодаря этому, величавость художественных форм города выступила гораздо яснее и выпуклее. Оглянемся крутом: не правда ли, как все посвежело и похорошело? Там, где все было заключено в камень и сковано железом, произошли изменения, получились промежутки и благодаря этому появилась трава, появились цветы. Соседство жалких и меланхоличных руин подчеркнуло великолепие вековечных архитектурных громад, и там, где глаз едва скользил — теперь не может оторваться от наслаждения ритмом линии, красотой формы. Какое упоение! Боишься каждый миг, что все рассеется, как призрак, и что это не действительность, а плод нашего воображения. О, как бы следовало поторопиться, чтобы закрепить еще многое и многое, что может уйти без следа и будет безумно жаль; а там придут городские будни, и васильки и ромашки, появившиеся между гранитных плит и у панелей, опять уйдут к себе в поля. И все опять будет чинно, и чисто, и достойно, и немножко скучно, и по-городски красиво, но волшебная прелесть случайного уйдет навсегда.

 

Я думаю, что многие согласятся с тем, что нет ничего прекраснее, как соседство предметов мимолетных и случайных с монументальными массами, имеющими характер долговечности.

 

Разве может быть что-либо волшебнее, нежели вид громад Колизея, окруженного растительностью, какими то жалкими лачугами, где пастух пасет своих коров и овец? И оголите этот памятник, как оголен Форум, прогоните пастухов, и получится самое жалкое и скучное зрелище в мире. Пусть не подумают, что я покушаюсь на археологическое значение вещи — речь идет о художественном аспекте.

 

Есть ограниченные люди, которых шокирует, что на улицах нашего города пасутся козы и лошади, и мирно бродят, никем не тревожимые, птицы и, вообще, весь этот мир природы и прелесть деревенской тишины, докатившиеся до огромного города. Но разве может оскорбить чей либо вкус, что на Форуме пасутся стада овец и коров, и дивные арки и колонны обвиты плющом. как это увековечено на картинах и гравюрах Клод Лоррена, Пиранези, Гюбер Робера, Коро? Без случайного, без контрастов — нет искусства.

 

Добужинский одарен в высшей степени пониманием того, какую ценность в глазах художника представляет неожиданность контрастов, соседство великого и незначительного, предметов, трогательных в своей слабости, и бронированных громад, ужасающих своей мощью и недоступностью. И это ясно выражено художником в чудеснейших видах Петербурга.

 

Можно только пожелать, чтобы мастер не ограничился одной этой серией и развернул бы перед нами еще и многие другие стороны бытия одного из прекраснейших городов на свете, так как то, что останется им невыполненным, никем не может быть осуществлено.

 

 

---

 

 

 

1. Исаакий в метель

2. Памятник Петру

3. Львиный мост

4. Землесос

5. Сфинксы

6. Английская набережная в снегу

7. Летний сад зимой

8. Окружный суд

9. Пустырь на Васильевском Острове

10. Набережная Пряжки

11. Огород на Обводном канале

12. Петропавловская крепость

 

---

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

 

 

Скачать издание в формате pdf (яндексдиск; 28,3 МБ)