Исаак Бродский. Мой творческий путь: Результаты заграничных поездок

Исаак Израилевич Бродский. Сиверская. 1915

 

 

 

Автор текста:	художник Исаак Израилевич Бродский (1884—1939)
Глава публикуется по изданию:	Мой творческий путь / Исаак Израилевич Бродский. — Ленинград ; Москва : Искусство, 1940. — 127 с., 71 л. фронт. ил. и портр. : ил., портр.
Факсимильный скан издания:	tehne.com/library/brodskiy-i-i-moy-tvorcheskiy-put-leningrad-moskva-1940

 

 

Портал TEHNE продолжает публикацию в полнотекстовом формате книги «Мой творческий путь» Исаака Израилевича Бродского (1884—1939), русского и советского живописца и графика, заслуженного деятеля искусств РСФСР (1932), одного из главных представителей реалистического направления в советской живописи 1930-х годов и автора обширной изобразительной ленинианы.

 

Ниже мы предлагаем вашему вниманию шестую главу книги. Часть иллюстраций заменена на более качественные и полноцветные.

 

 

 

 

 

Заграничные поездки обогатили меня новыми впечатлениями, навеянными творчеством великих мастеров старого и нового европейского искусства, дали много наблюдений над природой, людьми и социальной жизнью тех стран, в которых я побывал.

 

Это сильно обогатило мое искусство, я почувствовал себя творчески более окрепшим и самостоятельным.

 

Мне трудно сказать, какие из заграничных впечатлений были наиболее сильными; целыми днями я бродил по музеям, в которых каждый шедевр являлся мне новым откровением.

 

Видя то лучшее, что было создано великими гениями человечества, невольно самому хотелось работать с таким же напряжением сил, с такой же любовью к искусству и фанатической верой в труд.

 

В музеях я получил огромную зарядку к творчеству, к стремлению совершенствоваться и учиться, учиться без конца. Пытливо я всматривался в совершенные работы мастеров, стремясь раскрыть секрет их легкости, гениальной простоты и проникновенной выразительности.

 

Неудержимо хотелось много и интенсивно работать, писать, рисовать, всматриваться в окружающий мир. С упоением я работал над этюдами, не замечая, как идет время, и всегда с большой неохотой закрывал свой этюдник.

 

С особым увлечением я работал в Испании и Италии, в этих удивительных странах с многовековой культурой и историческими городами-памятниками.

 

Я полюбил Гренаду, Мадрид, их солнце, горячий воздух, улицы, дома, сады, наполненные играющими у фонтанов детьми, — всю живописную пестроту старых городов с их своеобразным, неповторимым обликом.

 

Рим, Венеция, Флоренция, Падуя, Орвието, Сиена еще больше взволновали меня своими вековыми традициями искусства и чудесным миром природы.

 

Не хотелось уезжать из этих стран, где так много и хорошо работалось и где, казалось, сам воздух напоен красотой.

 

Свои впечатления от первой заграничной поездки в отчете, представленном в совет Академии, я искренно назвал «ошеломляющими», и в этом не было никакого преувеличения.

 

Свыше семидесяти всевозможных работ явились итогом моей второй заграничной поездки, которая оказалась не менее продуктивной, чем первая.

 

 

Зимний пейзаж. Композиция. Масло 1915 г.

 

 

В 1911 году мне снова удалось побывать в Италии, на этот раз уже свободным путешественником.

 

Творческим завершением моих заграничных путешествий были две большие картины: «Сказка» (1910) и «Италия» (1911). В этих полотнах я как бы суммировал свои впечатления от увиденных мною стран и вложил в них свои живые ощущения бодрости, радости и оптимизма.

 

Несмотря на известный символический характер «Сказки», в ней не было ни мистики, ни абстрактной, далеко уводящей философии.

 

В одном из периодических изданий тех лет я подробно изложил содержание своей картины и ее первоначальный замысел:

 

«Я изобразил странный, нигде не существующий итальянский город. Когда смотришь на этот город, в воображении рисуется длинная цепь столетий, переходящих в вечность. А тут рядом только что появившийся на свет ребенок. На фоне старого города появляется молодая жизнь. Вечность черпает новые силы у молодости, молодость, живая, беззаботная, чистая, разнообразная и постоянно возобновляющаяся, сливается с вечностью: создается «Вечная сказка».

 

 

Сказка. 1910—1911 гг.

 

 

«Вечная сказка» — так сначала я назвал свою картину, но Максим Горький посоветовал мне изменить это название.

 

«Почему «Вечная сказка»? — спрашивал Алексей Максимович в письме ко мне. — Сказки — они все вечны. Назовите просто: «Сказка», и это будет всем понятно, а «вечная» как бы вызывает на некоторую философию, внушает мысль о тенденции».

 

Я прислушался к этому здравому совету моего друга, изменил название картины и переработал в ней отдельные места, отчего картина значительно выиграла.

 

 

В Тверской губернии. Этюд. Масло 1913 г.

 

 

«Сказка» принесла мне, тогда еще очень молодому художнику, большой успех и широкое признание. На всероссийском конкурсе Общества поощрения художеств в 1911 году мне была присуждена юбилейная премия в две тысячи рублей.

 

Наступили годы зрелого творчества — десятилетие большой, углубленной работы, период моей жизни, мало отмеченный внешними крупными событиями, но полный глубокого, напряженного творчества.

 

Окончив Академию, я никогда не бросал учебы. Рука и глаз художника требуют постоянной тренировки, систематического упражнения в творчестве. Из года в год я продолжал работать над этюдами, не прерывая своего живого общения с природой. Каждой осенью я привозил целые сюиты пейзажей, написанных в Ермоловке (Рязанской губернии), в Пскове, на Сиверской, где я работал особенно много, делая за лето более сорока законченных этюдов.

 

 

Опавшие листья. Масло. 1913 г.

 

 

В моих портретах, которых я сделал немало, я стремился к той же строгости и тщательности в проработке рисунка, присущим моим пейзажным работам. Однако, сопоставляя портреты, исполненные в те годы (П. Самойлова, Н. Шаповаленко, М. Горького, Ф. Шаляпина, М. Андреевой, А. Свирского, Н. Рубинштейна, И. Репина, А. Ляховского, автопортрет с дочерью, В. Короленко, О. Талалаевой, И. Гуревича, портреты жены и др.), нетрудно увидеть в них разнообразие приемов, поиски своего портретного стиля, при известных градациях в общем единого с моим пейзажным творчеством.

 

В те годы я работал много и в различных жанрах, всегда отдавая предпочтение пейзажу, но никогда не замыкаясь в его рамках. Портреты, условные композиции, пейзаж в его чистом виде и в соединении с портретом и натюрмортом, богатым аксессуарами, были теми видами живописи, в которых я стремился совершенствоваться, чувствуя к ним наибольшее влечение.

 

 

Солнечные пятна. Этюд. Масло 1915 г. Днепропетровский музей им. И. И. Бродского.

 

 

Моими излюбленными мотивами попрежнему оставались широко увиденные пейзажи с большими просторами и уходящей вглубь перспективой. Я стремился строить пейзаж как композиционное целое, как картину, интуитивно сопротивляясь тому навеянному импрессионизмом увлечению этюдом, который был возведен эпигонами этого направления в самодовлеющую ценность, вытеснявшую задачи большого композиционного творчества.

 

Живописное пятно, превалирование цвета над формой — эти качества импрессионизма не могли ослабить органически развитое во мне понимание формы, объема, рисунка, цвета, как единого, целостного комплекса, отдельные элементы которого взаимно подкрепляют, а не спорят друг с другом.

 

Заграничные поездки ознакомили меня с импрессионизмом в его лучших и подлинных образцах; это обогатило мою живопись, освежило ее тона, но не изменило того главного, что прочно лежало в основе моего метода, найденного в годы учебы и закрепленного академической школой.

 

Я продолжал работать также целеустремленно, без метаний, не сбиваясь в стороны, не увлекаясь экспериментами.

 

Здоровое восприятие мира оберегало меня от больной фантастики, упадочной стилизации, жеманства, увлечения ретроспективизмом — всего того, что уводило от жизни многих «мирискусников», среди которых были мастера первого ранга. Я не стремился, как эти большие художники, стать над жизнью или отгородиться от нее искусством. Любовь к жизни, к ее краскам, природе, людям заставляла меня любоваться миром и воспевать его, быть может, не очень громким, но своим, присущим мне лирическим голосом. Это хорошо отметил М. Горький, говоря о моей ясности, пестрых красках и «тихой любви» к жизни.

 

 

На Сиверской. Этюд. Масло 1915 г.

 

 

Постоянное наблюдение природы, стремление к запоминанию, к фиксации глазом всех подробностей увиденного пейзажа (выработанное благодаря советам К. К. Костанди) хорошо развили мою зрительную память, научили меня писать по впечатлению.

 

Глубокое предварительное изучение всех деталей изображаемого, познание его через длительный зрительный опыт помогали мне измышлять, сочинять у себя в мастерской самые разнообразные пейзажи, нигде не существующие, но производящие впечатление полного правдоподобия.

 

Большинство моих пейзажных картин (и все мои зимние пейзажи) написаны по памяти, как свободные художественные композиции.

 

Развив свою технику, я стал работать уверенней и с большей легкостью. Выработалось чувство большой свободы и независимости от технических трудностей, как результат большого опыта и постоянной тренировки в своем ремесле.

 

Начиная с 1904 года, еще будучи учеником Академии, я почти ежегодно участвовал в выставках: сначала Весенней, позже Передвижной, в «Мире искусства», но наиболее постоянно и активно — на выставках Союза русских художников.

 

 

Летний сад. Этюд. Масло 1916 г.

 

 

Я не могу пожаловаться на невнимание ко мне художественной критики в те годы; о моих работах писалось много, часто очень одобрительно или, наоборот, уничтожающе. Так иногда какой-нибудь рецензент «Биржевой газеты» или сотрудник «Нового времени» недвусмысленно напоминал мне на страницах печати о том, что я еврей, который «над живой натурой производит ритуал, т. е. выпускает кровь» (буквально так писал довольно известный в те годы критик-нововременец Магула).

 

Я был уже признанным художником, мои работы высоко оценивались за границей, но в царской России мне не прощали того, что я еврей.

 

До сих пор мне еще кажется, что в Академию я попал благодаря какому-то чуду. Еврею поступить в Академию было очень трудно. Существовала процентная норма: на сто человек русских принимали одного еврея.

 

Жестокая кличка «жид» преследовала меня долгие годы. Мое еврейство не давало покоя людям, иногда широко образованным, которых, казалось, нельзя было заподозрить в черносотенных симпатиях.

 

Вспоминаю, как однажды в Москве на выставке Союза русских художников, незадолго до вернисажа, я развешивал свои работы и что-то приколачивал в стороне. В это время проходила закупочная комиссия Третьяковской галлереи. Один из членов комиссии, не помню, кто именно, одобрительно отозвался о моих работах и предложил комиссии остановиться посмотреть их. На это ему возразили: «Нечего покупать у еврея».

 

Любопытный случай произошел на одной из Весенних выставок в Академии художеств. Николай II обычно посещал эти выставки и всегда что-нибудь покупал на них для себя. Однажды, когда царь обходил выставку, он обратил внимание на вещи художника Шлуглейта, в которых было изображено много церквей. Царь попросил одну из этих картин оставить ему, не спросив фамилии художника. Вскоре выяснилось, что автор — еврей. Получился большой конфуз. Кончилось, кажется, тем, что вещь Шлуглейта заменили другой.