Эренбург И. Мой Париж. — Москва, 1933 | портал о дизайне и архитектуре

Мой Париж / Текст и фотографии Ильи Эренбурга ; Фотомонтаж и оформление Эль Лисицкого. — Москва : Изогиз, 1933. — 238 с. : ил.

Редактор — Б. Ф. Малкин

Фотомонтаж и оформление художника — Эль Лисицкого

Техническая редакция Александра Бродского

Глава 1. БОКОВОЙ ВИДОИСКАТЕЛЬ

Писатель знает: чтобы увидеть людей, нужно самому остаться невидимым. Пристальный взгляд тотчас же меняет мир: трусы становятся героями, а герои — куклами. В витрине провинциального фотографа легко изучить этот второй мир: остановившиеся зрачки, чувства, зачесанные как волосы, и ту невзыскательную игру, на которую все мы падки. Писатель умеет и хитрить, и притворяться. Он входит в жизнь под чужим именем. Он смотрит на машины или на маргаритки — товарищ Павлов или курносая Валя не понимают, что он смотрит на них.

Но как быть с фотографическим аппаратом? Аппарат неуклюж и груб. Он дерзко вмешивается в чужие дела. Его объектив разгоняет толпу, как дуло револьвера.

Наше время — хитрое время. Вслед за человеком притворству научились и вещи. Много месяцев я бродил по Парижу с маленьким аппаратом. Люди иногда удивлялись: почему я снимаю забор или мостовую? Они не знали, что я снимаю их. Порой те, что находились предо мной, отвертывались или прихорашивались: они думали, что я снимаю их. Но я снимал других: тех, что были в стороне. Я на них не глядел, но именно их я снимал. Это на редкость хитрый аппарат. Зовут его нежно «Лейка». У «Лейки» — боковой видоискатель. Он построен по принципу перископа. Я снимал под углом в 45 градусов.

Я говорю об этом не краснея — у писателя свои понятия о честности. Мы всю жизнь только и делаем, что заглядываем в чужие окна и подслушиваем у чужих дверей — таково ремесло.

Глава 2. МОЙ ПАРИЖ

Парижей не меньше, нежели парижан — каждый видит этот город по-своему. Тургенев был влюблен в бульвары, обсаженные каштанами. Каштаны, кстати, погибли от горючего: они не смогли ужиться с автомобилями. Маяковский готов был превратиться в Вандомскую колонну, только чтобы жениться на Пляс де ля Конкорд. Русские, приезжавшие до войны в Париж, любовались Венерой Милосской, магазином «Лувр», монмартскими кабачками. Представитель «Нефтесиндиката» равнодушен к Венере. Он направляется на кладбище Пер-Лашез к «стене коммунаров». Тело его, однако, более традиционно, разве что «Галери Лафайет» заменила теперь «Лувр», а фокстрот Монпарнасса — монмартские канканы.

Париж туриста это белый свет прожекторов на площади Согласия, который обращает камни в картон. Это также восковые фигуры музея Гревен и, следовательно, поиски на улицах знакомых, которых никогда и не было. Одни ищут Дантона из немецкой трагедии, другие красотку Мими. На площади Оперы туристам предлагают открытки: церковь Мадлен, собор богоматери и в придачу несколько голых дам. Эти дамы приехали сюда из Алжира, из Гамбурга, из Варшавы. Но откуда приехали эти монументы? Я прожил в Париже шестнадцать лет, но я плохо знаком с интимным бытом его парадных салонов. Мы встречаемся с ним запросто — у цинковой стойки баров, в тумане узеньких улиц или на валах фортификаций, поросших чахлой травой и бездомными мечтателями.

Я не думаю, что Париж несчастней других городов. Я даже склонен думать, что он куда их счастливей. Сколько голодных в Берлине? Сколько бездомных в сыром, темном Лондоне? Но я люблю Париж за его несчастье — это несчастье стоит иного благополучия. Мой Париж заполнен серыми, склизкими домами, в них винтовые лестницы и колтун непонятных страстей. Люди в этом городе особенные: они любят неуютной заведомо ложно, как герои Расина; они умеют смеяться ничуть не хуже старика Вольтера; они мочатся где попало с нескрываемым восторгом; у них иммунитет после четырех революций и четырехсот любвей; они честны до фанатизма и они живут только обманом; они знают сызмальства, что жизнь это задача на четыре правила, но умирают они наивно и загадочно, как умирают ежедневно миллионы цветов в тесных клетях Парижа. Чего больше здесь — фиалок или сифилиса? Мудрого счастья или невмеру затянувшейся детской игры?..

Я люблю Париж за то, что в нем все выдумано. Даже старые клячи, которых гонят перед моим окном на бойню, даже эти случайные страдалицы охотно принимают участье в парижской мелодраме.

Можно пройти по парижским улицам в сибирской дохе или нагишом, вряд ли прохожие обернутся. Это счастливый город — все в нем вольны делать, что только им вздумается. Это жестокий город — никому здесь нет дела до других. Можно стать гением: никто не поможет, никто не возмутится, никто не будет чрезмерно изумлен. Можно и умереть с голоду — это ведь частное дело. Разрешается кидать окурки на пол, сидеть повсюду в шапке, ругать президента республики и целоваться, где и когда вздумается. Это не параграфы конституции, это нравы театральной труппы. Сколько раз здесь прошла уже «человеческая комедия» и неизменно она идет с аншлагом. Да, все выдумано в этом городе: перспективы, подвиги, страсти. Даже младенец в люльке может застрелить на почве ревности свою мать: он произнесет перед присяжными монолог достойный Гюго. Выдумано все, кроме улыбки — у Парижа странная улыбка, улыбка едва заметная, улыбка невзначай. Бедняк спит на скамье, вот он просыпается, он подбирает брошенный кем-то окурок и затягивается. На лице его улыбка; ради такой улыбки стоит исходить сотни городов. Серые парижские дома умеют улыбаться столь же неожиданно и возвышенно. За эту улыбку я и люблю Париж — все в нем выдумано, кроме выдумки: выдумка здесь понята и оправдана.

<...>