Столпянский П. Н. Революционный Петербург : У колыбели русской свободы. — Санкт-Питер-бург, 1922

  

 

 

 

 

 

«Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и кнутобесия, панегирист татарских нравов» — как удары молота по наковальне, звучали эти жестокие слова в небольшой комнате с низким потолком, плохо освещаемой двумя сальными свечами, уже успевшими изрядно нагореть. Но ни сам читающий, ни его слушатели, которые в количестве около двадцати человек разместились в комнате, не замечали нагара, не помышляли даже взять щипцы и поправить светильни: все были одно внимание, всех захватила целиком только что полученная рукопись, все попали под власть высокоталантливого неистового Виссариона, обрушившегося с искренним негодованием на великого русского писателя Н. В. Гоголя, только что выпустившего в свет свою «Переписку с друзьями».

 

Письмо Белинского к Гоголю увлекательно, с громадным пафосом читал молодой, только что начинающий, но уже пользовавшийся известностью Ф. М. Достоевский; чтение происходило в одну из знаменитых «пятниц» Петрашевского, на его квартире, на Покровской площади в Коломне.

 

Первая половина этого названия — «Покровская площадь» — понятна без объяснения: на площади возвышается церковь во имя Покрова Пресвятыя Богородицы. 26 сентября 1812 г. на площади, через которую проходила Большая Садовая улица, была закончена постройкою каменная церковь.

 

Но вторая половина названия — «в Коломне» — вызывает ряд недоуменных вопросов: почему эта часть Петербурга получила название «Коломна»? Давно ли существует это название? И, наконец, — каким образом объяснить это название?

 

Проще всего казалось такое объяснение: устраивая свой «парадиз» — Санкт-Питер-бурх — Петр Великий населял его переселенцами из разных концов России. Известно, что лучшие плотники выходили из уездного городка нынешней Московской губернии — Коломны. Отсюда само собою напрашивалось объяснение, что та часть Петербурга, которая и теперь носит название Коломны, была при Петре населена плотниками, выходцами из Коломны, и своим названием сохранила память о своих первоначальных жителях.

 

Объяснение хотя и логично и правдоподобно, но на проверку выходит не таковым.

 

Мастеровые люди, выписываемые Петром в свою новую столицу, назывались «переведенцами» и жили в «Переведенской слободе», которая была расположена между нынешним Екатерининским каналом (тогда рекою Кривуши) и нынешнею Казанскою улицею (прежде эта улица звалась большой Мещанской); эта «Переведенская слободка» сгорела в громадный пожар 1737 года. В местности же нынешней Коломны в Петровское время никто не жил, только начинались первые осушительные работы; их производил первый петербургский архитектор, инженер Джоменико Трезини, и слово «Коломна», как это ни кажется странным, вовсе не русское слово, а иностранное — исковерканное итальянское.

 

В Коломне рос болотный лес. Чтобы осушить эту местность, Трезини приказал рубить в лесу длинные просеки, которые и звал на своем родном (итальянском) языке — «колоннами». Русский рабочий, недовольный, измученный этими работами — приходилось быть чуть не по пояс в воде, чуть не голыми руками выкорчевывать громадные пни — тотчас переправил эту «колонну» в более знакомое, родное: — «Коломна».

 

«Куда идешь?» часто задавался вопрос среди русских рабочих.

 

«Да в проклятую Коломну, к Андрею Иванычу Дрезину — так перекрестили и Джоменико Трезини русские рабочие.

 

Умерли первоначальные жители Петербурга; лесные просеки превратились в широкие улицы, идя по которым трудно даже предположить, что здесь был болотный лес — и только название «Коломна» заставляет вспоминать давно прошедшие дни и первоначальных работников, строителей Невской столицы.

 

Так вот, если в настоящее время придти на эту Покровскую площадь по Садовой улице, с Невского проспекта, завернуть по площади налево, перейти Английский проспект, то в углу площади можно заметить за деревянным забором незастроенное место (планшет I, № 1), примыкающее к высокому пятиэтажному дому, выходящему на угол Покровской площади и Садовой улицы.

 

Этот пятиэтажный дом — один из старейших домов в этой местности, ему около ста лет. Стены, фундамент в нем старые, лет десять тому назад изменился лишь фасад — были сделаны выступы, балконы, подведены новые карнизы, наличники, украшения, — словом, до известной степени изменена внешность: из прежнего казарменного фасада, сделали фасад ярко буржуазный.

 

Незастроенное сейчас место лет 70—80 тому назад было занято небольшим двухэтажным деревянным домиком.

 

23-го апреля 1849 года домик был окружен жандармами, и в четыре часа утра был арестован хозяин домика, титулярный советник департамента внутренних сношений министерства иностранных дел Михаил Васильевич Буташевиц-Петрашевский и отвезен в крепость.

 

Арест этот был не единичным: жандармам было много работы в эту ночь, приходилось ездить по различным закоулкам Петербурга и по заранее составленному списку извлекать, одну за другою, в большинстве случаев вовсе не подозревавших, даже более того — не допускавших и возможности ареста — жертв Николаевского режима... В конечном результате большинство было освобождено, и 22 декабря того же года только над самим Петрашевским и 20 его сотоварищами была проделана «во имя правосудия» процедура приговора смертной казни, — описание ее читатель найдет ниже, когда речь пойдет о Семеновском плаце.

 

Сделаем сейчас же необходимую оговорку — как следует смотреть на предлагаемую вниманию читателей книжку, и какие требования, в зависимости от плана, выработанного автором, можно к ней предявлять.

 

Жизнь за последнее время принимает слишком быстрый темп, события меняются чуть ли не с калейдоскопическою поспешностью, нет возможности не только разбираться, осмысливать события, но подчас и просто зарегистрировать их... В этом быстро несущемся потоке неизбежно смываются, исчезают следы прошлого, — того прошлого, которое должно было быть нашей реликвией. Этот процесс неизбежен, неотвратим; он, правда, суров и жесток, но логически объясним: строителям новой жизни дорого лишь новое, и нет времени мыслить о старом.

 

При переустройстве самой жизни и той обстановки, в которой совершается жизнь, перестраивается и сам Петербург, перекрещенный в Петроград. Исчезают старые маленькие домики, происходит, а в будущем безусловно усилится, перепланировка целых местностей... Былой Петербург, старый Петербург исчезнет, и для массы населения будет прямо невозможно представить себе, что там, где сейчас высится 7—8-этажная махина, стоял небольшой двухэтажный домик, и в нем жил, например, «неистовый Виссарион» — Белинский.

 

Наша задача — поставить вехи, значки над теми местами, которые, по нашему глубокому убеждению, должны находиться под охраной общественного «табу», проходя мимо которых прохожий должен обнажать голову.

 

Таким образом, наша книжка несколько более, чем простой путеводитель: при помощи этой книжки можно познакомиться с топографией действия, главным образом, народовольцев и их предшественников; но, кроме этого знакомства, читатель — такова была наша задача — должен до известной степени осмыслить и тех людей и те людские подвиги, перед которыми нужно преклоняться, и которые нужно знать, для того, чтобы по ним учиться жизни, учиться уважению к прошлому...

 

Только ребенок, в беспечном непонимании, может играть цветами на гробе матери, — взрослый человек видит в этих цветах глубокую, полную драматизма эмблему...

 

После этого отступления возвращаемся к нашему описанию, к исчезнувшему уже домику Петражевского.

 

Домик был деревянным, маленьким, типичным домиком старой Коломны; наверху крыши шел резной конек, резьба была и под окнами; на улицу выходило крылечко с покосившимися от времени ступеньками, лестница в два марша вела, во второй этаж, ступеньки и дрожали, и скрипели, и вызывали невольную боязнь — да выдержит ли лестница тяжесть поднимающегося по ней? Только в особенных случаях по вечерам лестница освещалась вонючим ночником, в котором коптело и чадило конопляное масло...

 

В этом маленьком домике помещался хозяин всего этого земельного участка, сын бывшего штаб-физика, доктора, состоявшего при главном инспекторе медицинской части баронетте Виллие по особым поручениям, действительного статского советника Василия Михайловича Петрашевского. В большом каменном доме помещалась квартира его жены — вдовы с дочерьми. Сам Петрашевский после смерти отца не ввелся в наследство, не выделил из него мать и сестер, а наоборот, стремился пользоваться самою незначительною частью, а потому и занимал небольшую квартиру в деревянном флигельке.

 

В «гостиной» комнате стоял ломберный раскрытый стол, горела сальная свеча, лежали щипцы для снимания нагара и колокольчик.

 

Назначение колокольчика было самое прозаичное — вызывать из кухни, которая была сравнительно далеко, крепостного лакея; но досужая молва петербуржцев приписала этому колокольчику более значительную роль — он, говорили досужие сплетники и сплетницы петербуржцы, звенел в руках председателя в те мгновения, когда страсти разгорались, когда звучали громкие речи последователей Фурье, когда нужно было восстановить порядок.

 

Кроме ломберного стола, в этой комнате был обыкновенный рыночный диван и несколько, тоже невысокого достоинства, стульев. Рядом с этою комнатою был кабинет хозяина: в кабинете все было в видимом беспорядке, том беспорядке, который так обыкновенен у много работающих людей, с которым они свыклись и в котором быстро, с успехом ориентируются. Особенность этой комнаты заключалась еще и в том, что ни один ни шкаф, ни ящик письменного стола никогда не закрывались на ключ, словно подчеркивая, что хозяин в своей деятельности идет напрямик, не зная секретов и тайн. Даже уходя со двора, Петрашевский не запирал ни своего кабинета, ни обоих шкафов, ни даже ящиков письменного стола.

 

В обычные дни домик был пуст и тих. Только в кабинете всю ночь горел огонь: за письменным столом, погрузившись в свои книги, изучая своего учителя Фурье, знакомясь с другими социалистами своего времени, сидел хозяин дома, Михаил Васильевич Петрашевский и не замечал, как наступало утро, как приходила пора уходить на службу.

 

Михаилу Васильевичу Петрашевскому исполнилось в то время 35 лет; среднего роста, полный собою, весьма крепкого сложения, брюнет, на одежду свою он обращал мало внимания, волосы его были часто в беспорядке, небольшая бородка, соединявшаяся с бакенбардами, придавала круглоту его лицу. Черные глаза его, несколько прищуренные, как бы проникали в даль. Лоб у него был большого размера, нахмуренный; голос низкий, негромкий; разговор его был всегда серьезный, часто с насмешливым тоном; во взоре более всего выражалась глубокая вдумчивость, презрение и едкая насмешка.

 

Эта насмешка и презрение особенно рельефно выразились в единственном печатном труде Петрашевского, выпущенном им под заглавием: «Карманный словарь иностранных слов».

 

В самом конце 1844 года в издававшихся в то время «Ведомостях С.-Петербургской Полиции» появилось объявление такого содержания: «Подписка на карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, будет приниматься до 20 декабря сего года, и подписавшиеся до означенного времени получат экземпляр на лучшей веленевой бумаге: цена 1 руб. 50 копеек серебром без пересылки, по выпуске же в свет книги 2 рубля серебром и на простой бумаге. Кто из иногородных пожелает взять не менее 50 экземпляров, тому будет сделана уступка 20%. Подписка принимается у самого издателя Н. С. Кириллова, на Петербургской стороне, по Большому проспекту, близ Тучкова моста, в доме К. Семенова № 429».

 

Кириллов — небольшой, бесталанный беллетрист 40-х годов XIX столетия — дал свое имя на чужой труд потому, что на Петрашевского начальство уже смотрело косо, считая его «вредным» человеком: недаром Петрашевский был выпущен из лицея всего лишь XIV классом, недаром ему отказали и в месте воспитателя в лицее и преподавателя юридических наук, и едва ли разрешили бы выход в свет книги иод его именем.

 

Но мало того, что словарь был приписан Н. С. Кириллову, в словаре имелось посвящение великому князю Михаилу Павловичу, который, по свидетельству современников, ничего не читал; кроме приказов, и в его кабинете не было никакой печатной книги, кроме «Русского Инвалида».

 

И вот такому то ограниченному, невежественному, некультурному человеку была посвящена энциклопедия, долженствовавшая дать читателю квинт-эссенцию политических наук того времени, помочь развиться политической мысли в известном, определенном направлении.

 

Это посвящение было сделано не только для того, чтобы до известной степени оградить словарь от нападок обскурантов того времени, — нет, в этом посвящении видна та обычная ирония, насмешка, к которой так любил прибегать Петрашевский. В самом деле, несоответствие содержания книги с умственной и духовной физиономией того лица, которому она посвящалась, было слишком заметно.

 

Книжку критика того времени встретила очень сочувственно. «Литературная Газета» находила, что «нельзя не обратить внимания на весьма полезное издание «Карманный словарь иностранных слов... Современность понятий и определительность, с какою изложена большая часть статей словаря, приносит много чести его редакции»; «Финский Вестник», с своей стороны, подчеркивал, что «издатель г. Кириллов употребил все средства, дабы труд его оправдал вполне ожидания публики, уже нуждавшейся в подобном пособии. Определение слов сделано необыкновенно верно, просто и удобопонятно... Отдаем полное одобрение изданию г. Кириллова, и предсказываем (как увидит читатель, предсказание «Финского Вестника» совершенно не сбылось) несомненный успех и благодарность соотечественников».

 

Даже «Северная Пчела», единственная частная ежедневная газета того времени, видимо, поддалась на мистификацию, позабыла свою роль Цербера для всех новых идей, — в этой газете появился сперва сочувственный отзыв; но Фаддей Булгарин быстро спохватился и раскритиковал словарь, хотя критика была и не по существу. «Мы нашли совсем не то, что обещало заглавие» — так начиналась критика, — «нашли длинные объяснения терминов физических, церковных и некоторых иностранных слов. Пропущены самые простые слова, а нашли Мариеттова трубка, Лейденская банка, ландшафтная живопись. Спрашиваем, что это за иностранные слова?» Булгарин не приметил или, вернее, не захотел приметить, что это был вовсе не «карманный словарь иностранных слов», а страстная проповедь социализма — и главным образом, Фурье. Мы говорим — «не захотел приметить», потому что не можем допустить, чтобы Булгарин не понял истинного назначения книжки. Наш взгляд на Булгарина вполне отличается от обычного взгляда, и мы надеемся, что нам когда-нибудь удастся обосновать наш взгляд.

 

И только тогда, когда, начался процесс Петрашевского, вспомнили о словаре, и 3 февраля 1853 года были сожжены 1559 конфискованных экземпляров словаря. Случилось то, что впоследствии так поэтично, так картинно описал Некрасов в своем стихотворении «Пропала книга»:

 

 

<...>

 

---

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

---

 

Скачать издание в формате pdf (яндексдиск; 285 МБ).