|
|
Архив СА. Идеология конструктивизма в современной архитектуре. 1928                    
Л. А., В. А. и А. А. Веснины. Пассажирский вокзал в Киеве // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 84—85.Л. A., В. А. и А. А. ВЕСНИНЫ. ПАССАЖИРСКИЙ ВОКЗАЛ В КИЕВЕ.L., W. UND A. WESNIN. HAUPTBAHNHOF IN KIEW
ПЕРСПЕКТИВА — PERSPEKTIVE
Эскизный план здания вокзала и жел.-дор. путей был спроектирован Техническим отделом правления Юго-Западпых жел. дорог и утвержден Научно-техническим комитетом НКПС. При составлении проекта фасадов вокзала необходимо было учесть требование не отступать значительно от утвержденного плана. Надо признать, что при такой постановке дела в архитектурном проектировании нельзя найти вполне удовлетворительное архитектурное решение здания в целом. Так как решение фасада вытекает из внутренних объемов здания, то авторами проекта была поставлена задача отыскания возможных при данных условиях наиболее простых и конструктивных форм главных помещений, выходящих на площадь, влияющих на архитектуру фасада, — вестибюля и двух равных, симметрично расположенных зал ожидания. Вестибюль шириною в 34 м перекрыт ребристым сводом параболической формы, опирающимся па две балки, лежащие на наклоненных во внутрь стойках, идущих по параболической кривой. Ребра закрыты как снаружи, так и изнутри. Свод выкрашен в белый цвет. Днем, освещенный большими торцевыми окнами, свод будет усиливать освещение вестибюля. В вечернее время свод, освещенный софитами, даст ровное мягкое освещение вестибюлю.
Залы ожидания перекрыты легкими железо-бетонными арками с погашенным распором в плоскости пола; на арках поставлены стойки, поддерживающие прогоны, на которые ложится плоская крыша. Между стойками наружного ряда устроен второй свет в залы в виде светового фриза. В сторону фасада на площадь в залах вынесен застекленный балкон. На главном фасаде на окне вестибюля отправления помещены часы с меняющимися черными цифрами на белом фоне, вечером освещенные сверху софитом. Под часами спроектирована механическая установка для расписания поездов на каждый час с указанием платформ прибытия и отправления. Над перроном спроектировано металлическое арочное перекрытие пролетом 56 м и плоское перекрытие пролетом 31 м.
ДЕБАРКАДЕР — BAHNSTEGE
 
ВНУТРЕННИЕ ПЕРСПЕКТИВЫ — INNENPERSPEKTIVEN
А. С. Никольский. Проекты бань в Ленинграде // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 86—87.A. C. НИКОЛЬСКИЙ. ЭСКИЗ БАНИ В МОСКОВСКО-НАРВСКОМ РАЙОНЕ (ЛЕНИНГРАД)
A. C. НИКОЛЬСКИЙ. ЭСКИЗ БАНИ В МОСКОВСКО-НАРВСКОМ РАЙОНЕ (ЛЕНИНГРАД).
ФАСАД, ПЛАНЫ И РАЗРЕЗ (КУПОЛ СТЕКЛЯННЫЙ).
A. NIKOLSKY. VORPROJEKT FÜR EINE BADEANSTALT. ANSICHT, GRUNDRISSE, SCHNITT
В основу проекта положены:
Санитарно-пропускная работа бань (транзитное прохождение зараженных с параллельной дезинфекцией белья). Кроме того соблюдены требования Осоавиахима.
Устройство солярия на плоской крыше с лестницами, ведущими на нее непосредственно из окружающего баню сада, и с выходами во внутренний двор-бассейн, перекрытый застекленным куполом.
Проведение принципа экономичности при эксплоатации путем уменьшения наружного периметра стен (круг) и заглубления всего одноэтажного здания в землю.
Кольцевая шахта, окаймляющая бассейн, служит для целей размещения в ней: паропровода, водопровода, прокладки канализационных труб и части вентканалов.
Пропускная способность — 4 000 чел. ежедневно.
МАКЕТ — MODELL
A. C. НИКОЛЬСКИЙ. ПРОЕКТ БАНИ В ЛЕСНОМ. NIKOLSKY. BADEANSTALT. MODELL UND GRUNDRISS
Ежедневная пропускная способность — 2 100 чел. в день. Соблюдены все требования, изложенные в пп. 1 и 3 предыдущего проекта. Здание имеет два идентичных по плану этажа. Углублено в землю на 2 м.
A. C. НИКОЛЬСКИЙ. ПРОЕКТ БАНИ В ЛЕСНОМ. NIKOLSKY. BADEANSTALT. MODELL
A. C. НИКОЛЬСКИЙ. ПРОЕКТ БАНИ В ЛЕСНОМ. NIKOLSKY. BADEANSTALT. GRUNDRISS
А. С. НИКОЛЬСКИЙ. ПРОЕКТ БАНИ В МОСКОВСКО-НАРВСКОМ РАЙОНЕ
Ежедневная пропускная способность — 4000 ч. В проекте проведено разделение вестибюлей І и ІІ классов, что дает возможность при сапэпидемической работе изолировать вход от выхода. В центральном угловом узле сгруппированы помещения с повышенным тепловым режимом (мыльные, парильные, котельная), а также объединено все водяное хозяйство здания. Отношение площадей раздевальни, мыльни и парильни: 5 : 6 : 2, при нормах на человека: для раздевальни — 2,25 м², для мыльни — 2,75 м² и для парильни — 0,9 м². Души, ванны и водоразборные колонки по 1 на 15 ч.
 
А. С. НИКОЛЬСКИЙ. ПРОЕКТ БАНИ В МОСКОВСКО-НАРВСКОМ РАЙОНЕ. АКСОНОМЕТРИЯ. ПЛАН.
A. NIKOLSKY. BADEANSTALT. AXONOMETRIE UND GRUNDRISS.
С. Крестин (ЛИГИ — Ленинград). Проект дома коммуны // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 88.С. КРЕСТИН. ЛИГИ — ЛЕНИНГРАД. ПРОЕКТ ДОМА КОММУНЫ. S. KRESTIN. LENINGRAD — TECHNISCHE HOCHSCHULE. ENTWURF FÜR EIN „HAUS DER KOMMUNE“
Жилые корпуса размером 11,10×80 м состоят из 40 двухэтажных квартир. Нижние квартиры имеют индивидуальные выходы в открытые дворы.
По второму этажу проходит коридор, соединяющий жилые ячейки, расположенные в третьем и четвертом этажах, с двумя капитальными лестницами.
В торцах коридоров устроены выходы на наружные пожарные лестницы, обслуживающие также плоские кровли зданий. Коридоры освещаются прямым верхним светом через шахты, проходящие сквозь четвертый этаж.
 
Вентиляция предположена приточно-вытяжная. Основная конструкция — уравновешенная железо-бетонная рама с 2 консолями. Жилой элемент располагается в 2 этажах в виде пространственной буквы Г, благодаря чему осуществляется сквозное проветривание квартиры.
Противолежащая ячейка имеет вид зеркального изображения первой.
В первом этаже ячейки расположены: передняя, жилая кухня с электрической или газовой плитой и судомойная с ванной.
В судомойной проходит мусоропровод один на 4 квартиры.
Во втором этаже расположены спальня и спальня — рабочая комната с кроватями, убирающимися на день в перегородки.
В проекте соблюдены действующие в настоящее время нормы.
Полезная площадь жилого элемента: тип М (верхний) — 59,89 м², тип N (нижний) — 60,22 м². Жилая площадь: тип М — 49,15 м², тип N — 48,12 м².
Отношение площадей: для типа М — 0,82, для типа N — 0,79.
Высота этажа: 2,80 + 0,35 = 3,15 м.
Объемный коэффициент — 5,35.
 
Данный прием планировки, давая сравнительно малый объемный коэффициент, в значительной части заменяет дорого стоящие капитальные лестницы более дешевыми вспомогательными помещениями (коридорами п пр.).
Один корпус на 40 квартир при планировке с 2 выходами из квартир на площадку лестницы потребовал бы 20 этажей капитальных лестниц. В данном проекте имеется 6 эт. капитальных лестниц, причем каждая лестница обслуживает лишь 10 кв.
И. Николаев и А. Фисенко. Проект главного корпуса всесоюзного электротехнического института // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 89.И. НИКОЛАЕВ И А. ФИСЕНКО. ПРОЕКТ ГЛАВНОГО КОРПУСА ВСЕСОЮЗНОГО ЭЛЕКТРОТЕХНИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА. I. NIKOLAJEFF UND A. FІSSENKO. ENTWURF FÜR DAS ELEKTROTECHNISCHES INSTITUT DES USSR
Здание представляет собой прямоугольный в плане (34×28 м) корпус в три этажа выше поверхности земли с четвертым — цокольным этажом, углубленным в землю на 1 м. Здание решено центрально относительно внутреннего Hall‘я, которого уровень пола в одной плоскости со вторым этажом, где расположены: директорат, читальня с репозиторием, вмещающим 25 000 томов, и аудитория со всеми вспомогательными помещениями. Выше этого второго этажа, на третьем размещены чертежные и технические бюро.
В первом этаже расположены канцелярия, бухгалтерия, зал заседаний и теплый вестибюль, служащий ожидальней для приходящих.
Цокольный этаж заключает столовую с кухней и всеми вспомогательными комнатами и кладовыми, местком, ячейку, хозчасть и гардероб.
Вход, находящийся на уровне земли, предусмотрен для двух сезонов: летнего и зимнего.
Зимний ход имеет непосредственно из тамбура лестницу вниз, с уровня земли до пола цокольного этажа, где по левую руку расположен гардероб, огибая который, входящий вновь поднимается по лестнице до уровня земли и далее поднимается по следующему маршу до уровня первого (над уровнем земли) этажа с теплым вестибюлем. Летний ход не требует захода в гардероб, а имеет дверь из того же тамбура непосредственно в вестибюль (на нижнюю его площадь), в ту его часть, которая находится на уровне земли с высотой в 6 м.
На том же уровне и с той же высотой, под аудиторией расположен музей, имеющий самостоятельный парадный подъем по симметричным лестницам до уровня первого над землей этажа, где имеются зал заседаний и комната президиума и коллегии.
Подобное центральное решение, отмеченное по главному входному фасаду большой стеклянной поверхностью, освобождает от необходимости иметь коридоры.
Башня, отставленная от здания, с часами наверху, имеет научно-экспериментальное значение (башня Лехера).
   
ФАСАД, ПЕРСПЕКТИВА, ПЛАНЫ И ДВА РАЗРЕЗА, — ANSICHT, PERSPEKTIVE, GRUNDRISSE UND ZWEI SCHNITTE. MOSKAU 1928
Конструкция здания по материалу является смешанной. Стены нормальной толщины, кирпичные, в отдельных местах для уменьшения нагрузки — облегченные (навес аудитории). Перекрытия и крыша — железо-бетонные. Последние утеплены пемзой. Кровля плоская, гольццементная, с отводом воды внутрь. На крыше имеется навес, который в летнее время может служить для работы на воздухе (чтение, чертежная работа и т. д.).
Общая полезная площадь здания по всем этажам — 2 240 м², кубатура здания — 15 800 м³.
Проект выполнен под наблюдением директора института проф. К. А. Круг и главного архитектора строительства ВЭИ проф. А. В. Кузнецова.
С начала наступающего строительного сезона предположена закладка здания на территории Института на Лефортовском плацу (б. Анненгофская роща), где уже возведены три лабораторных корпуса.
М. Холостенко (Киев). Проект кинотеатра // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 90.М. ХОЛОСТЕНКО (КИЕВ). ПРОЕКТ КИНОТЕАТРА   
М. ХОЛОСТЕНКО (КИЕВ). ПРОЕКТ КИНОТЕАТРА. ПЕРСПЕКТИВА, АКСОНОМЕТРИЯ, ФАСАДЫ И ПЛАН. М. CHOLOSTENKO (KIEW). ENTWURF FÜR EIN LICHTSPIELTEATER. PERSPEKTIVE, ANSICHTE, GRUNDRISSE UND AXONOMETRIE
Ротерт, Штейнберг и Магуленко (Киев). Вокзал в Киеве, два варианта // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 91.РОТЕРТ, ШТЕЙНБЕРГ И МАГУЛЕНКО (КИЕВ). ВОКЗАЛ В КИЕВЕ, ДВА ВАРИАНТА.ROTERT, STEINBERG UND MAGULENKO. HAUPTBAHNHOF IN KIEW. PERSPEKTIVE — VARIANTE
РОТЕРТ, ШТЕЙНБЕРГ И МАГУЛЕНКО (КИЕВ). ВОКЗАЛ В КИЕВЕ, ДВА ВАРИАНТА.
ROTERT, STEINBERG UND MAGULENKO. HAUPTBAHNHOF IN KIEW. PERSPEKTIVE — VARIANTE
Штейнберг, Малоземов, Милинис (Харьков). Клуб // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 91.ШТЕЙНБЕРГ, МАЛОЗЕМОВ, МИЛИНИС (ХАРЬКОВ). КЛУБ  
ШТЕЙНБЕРГ, МАЛОЗЕМОВ, МИЛИНИС (ХАРЬКОВ). КЛУБ. ПЕРСПЕКТИВА. ФАСАД, ПЛАН. STEINBERG, MALOSEMOFF UND MILINIS (CHARKOW). ARBEITERKLUB. PERSPEKTIVE, ANSICHT, GRUNDRISS
Найденов, Романов. Письмо в редакцию // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 92.
Уважаемые товарищи!
Губернское Бюро инженерно-технических секций МГО ВССР, придавая большое значение выдержанности правильной идеологической линии в нашей архитектуре и строительстве, приступает, в целях сопоставления различных существующих точек зрения, к организации широкой дискуссии по наиболее актуальный вопросам архитектурно-строительной современности. Одним из таких кардинальных вопросов, подлежащих широкому обсуждению, является правильность идеологических позиций конструктивизма в архитектуре.
Направляя в редакцию СА полемическую статью одного из активных общественных деятелей Губбюро, написанную в порядке этой дискуссии, Губбюро выражает вместе с тем уверенность, что редакция СА предоставит на страницах журнала место всем пожелающим принять участие в дискуссии, независимо от их архитектурных убеждений.
Отв. секретарь ИТС МГО Найденов
Управляющий делами МГО Романов
Ф. Шалавин, И. Ламцов. Открытое письмо // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 92—93.ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
В первой книжке вашего журнала за 1928 год напечатана статья „Критика конструктивизма“, являющаяся ответом на ряд критических выступлений против конструктивизма, в том числе и на нашу статью „О левой фразе в архитектуре“, напечатанную в журнале „Красная новь“ (№ 8 за 1927 г.).
Поскольку редакция в этой статье пытается „формулировать все возражения“ против конструктивизма в их обобщенной форме, извращения положений отдельных авторов вполне возможны и неизбежны. А поэтому с целью внести ясность мы вынуждены на страницах вашего журнала сделать следующие замечания к пунктам „обвинения критиков“, формулируемым в статье „Критика конструктивизма“.
В нашей статье „О левой фразе в архитектуре“ лично мы „обвиняем“ конструктивизм:
1. Не в том, что он ошибочно вводит в свой рабочий метод элемент „изобретательства“, а в том, что конструктивизм отождествляет творчество „изобретателя“ и архитектора, не видя качественного различия в их творческой деятельности.
2. Не в том, что „конструктивизм ошибочно расценивает роль инженерии в архитектуре“, а в том, что он отождествляет инженерию с архитектурой, не понимая, что архитектура качественно отличается от инженерии.
3. Не в том, что конструктивизм просто „будто бы запутался в противоречиях“, а в том, что он не понимает монистической природы архитектуры как искусства, а поэтому не в состоянии монистически решить архитектурное задание.
4. Не только в том, что для конструктивиста „функциональное назначение архитектурного задания есть якобы, его техническое назначение“, а главным образом в том, что „метод функционального творчества“ конструктивистов „является по существу методом технически-формальным“.
5. Не в том, что „конструктивизм якобы не учитывает значения ощущений и чувств, а также идейного содержания в архитектуре“, а в том, что он, с одной стороны, на словах не отрицая воздействия элементов архитектуры на „психофизический аппарат“ человека, скатывается прямым путем „на точку зрения субъективного идеализма“, а с другой — выдвигаемый им „метод функционального творчества“ не способен разрешить задачу идейного воздействия архитектуры и он „направлен против постановки этой задачи перед архитектором“. (Противоречие между фразой и делом конструктивизма.)
6. Не в том, что „конструктивизм... порождение идеализма“ (идеализм Гегеля мог „породить“ и материализм Фейербаха), а в том, что конструктивизм есть чистейшей воды идеализм, преподносимый под маской материализма (правда, вульгарного) и прикрываемый левой фразой.
Чтобы видеть это достаточно беглого просмотра нашей статьи.
P. S.
1. Несколько слов о „родине“ конструктивизма. Конструктивизм как определенное мировоззрение уходит своими корнями за пределы общественных отношений строящего социализм СССР. Однако мы были бы не правы, если бы не стали искать объяснений такому явлению, как распространение идей конструктивизма внутри СССР. Но об этом, как и по существу ответа на некоторые положения, выдвигаемые нами против конструктивизма, будет особо.
2. Наши журналы уделяют весьма незначительное внимание теоретическим вопросам архитектуры. Необходимо, чтобы архитектура заняла свое надлежащее место на страницах журналов: „Печать и революция“, „Красная новь“, „Культура и революция“, не говоря уже о таких журналах, как „С. А.“ и „Строительная промышленность“, редакциям которых следовало бы провести дискуссию по вопросам современной архитектуры, предложив высказаться всем существующим архитектурным группировкам и течениям.
Ф. Шалавин. И. Ламцов
Р. Хигер. К вопросу об идеологии конструктивизма в современной архитектуре // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 92—94, 96—102.К ВОПРОСУ ОБ ИДЕОЛОГИИ КОНСТРУКТИВИЗМА В СОВРЕМЕННОЙ АРХИТЕКТУРЕ
Настоящая статья, направленная вначале в „Красную новь“, не помещена там „по некоторым (?) соображениям“ редакции, побоявшейся, видимо, развития дискуссии о „Современной архитектуре“, начатой односторонней статьей Ш. и Л.
Проблемы современной архитектуры требуют пристального внимания советской общественности, ибо в условиях построения социализма архитектуре, как реальному фактору, организующему повседневность, надлежит сыграть огромную социально-значимую роль.
То обстоятельство, что современный архитектор корректирует направление и формы развития всех видов человеческого жилья, общественных и промышленных зданий так же, как и архитектурных комплексов — городов и поселков, — позволяет ему постепенно — в соответствии с основными задачами нового социального строя — коренным образом изменить структуру человеческой жизни — производственной, общественной и личной — под углом зрения строгой целесообразности и тем самым широко, незыблемо и в высшей степени наглядно внедрять социалистические принципы в повседневность. Ибо рационализация, — широкая, всесторонняя, полная, — рационализация на основе пролетарской идеологии во всех областях культуры и жизни является, несомненно, основой основ социализма.
Поэтому именно под этим углом зрения — в какой мере осуществляется этот общеобязательный для СССР принцип рационализации — и надлежит взвешивать общественную ценность и идеологическую правоту тех или иных разветвлений советской архитектурной мысли. Причем под рационализацией архитектуры следует понимать не только предельную логизацию и максимальное экономизирование плановых и конструктивно-технических элементов сооружений, но в такой же мере радикальное и тщательное осмышление их пространственного оформления — объемного, плоскостного и линейного. Рационализированное архитектурное оформление должно быть в значительной мере научно обусловлено и вытекать из всестороннего учета как общих законов восприятия, так и тех его специфических особенностей, которые свойственны восприятию молодого общественного класса, диктующего ныне жизни свои законы и требующего от всех видов искусства полновесного, эмоционально-насыщенного, общественно-выразительного языка. Вышесказанное отнюдь не означает, однако, что можно искусственно расслаивать архитектуру на „утилитарную“ и „художественную“ стороны, рассматривая и „рационализируя“ (в кавычках) их независимо друг от друга, порознь, чтобы затем уже „примирять“ между собой. Такое в высшей степени неправильное с нашей точки зрения, хоть и довольно распространенное толкование принципа рационализации в архитектуре серьезной критики не выдерживает.
Рационализация архитектуры — проблема единая и цельная так же, как един и целостен подлинный архитектурный организм. Эта проблема в процессе ее практического разрешения может диференцироваться, расчленяться, распадаясь на ряд отдельных более или менее сложных „частных и малых“ проблем, но изыскания плановые, конструктивные, композиционно-формальные и т. д., но монистическая мысль материалиста-архитектора всегда должны рассматривать их как разные стороны одного и того же общественного явления, для которого в целом обязательна прозрачная ясность основной и единой организационной схемы и для которого органическая взаимообусловленность всех архитектурных элементов должна являться верховным формообразующим и регулирующим принципом.
Только такая точка зрения в архитектуре единственно приемлема, на наш взгляд, для пролетариата, стремящегося протянуть провода единой диалектической мысли и единой организующей воли сквозь все — подчас внешне разноречивые — стороны единого жизненного процесса в его непрерывном становлении.
Эту точку зрения пролетариат, в лице его руководящих органов, и должен отстаивать, по нашему мнению, со всей настойчивостью и решительностью, всеми способами общественного убеждения, а буде понадобится — и принуждения. Всякое отступление от принципов всесторонней и гармонической рационализации архитектуры, отступление явное или скрытое, в конкретном ли строительстве или только в философских ламентациях и благопожеланиях по поводу него, являются в этой области антипролетарским уклоном, подрывающим устои одного из существеннейших участков нашего социалистического строительства.
И по поводу всякого такого уклона — хотя бы только кажущегося — необходимо, конечно, всякий раз своевременно и гулко бить тревогу.
С этой точки зрения самый факт появления в нашей общей прессе дискуссионной статьи Шалавина и Ламцова „О левой фразе в архитектуре“ знаменателен. И мы считаем, учитывая „благие порывы“ авторов, этот факт отрадным, несмотря на — скажем это заранее — всю ошибочность статьи, несмотря на ряд имеющихся в ней искажений действительности, несмотря на явные и грубые ошибки, допущенные авторами в отдельных положениях и формулировках.
Статья эта подвергает резкому полемическому обстрелу конструктивизм, представляемый журналом „Современная архитектура“. Она настойчиво ставит под вопрос пролетарский характер идеологии конструктивизма и в конечном счете резко осуждает ее (идеологию), ибо, по заключению авторов, рационализаторские тенденции конструктивизма и
„...те соки, которыми питается конструктивизм в архитектуре, отнюдь не даны социальными условиями советского общества...
...Идеологические корни конструктивизма тянутся к нам из-за рубежа“.
Ссылаясь на то, что идеологи архитектурного конструктивизма восхищаются практическим и инженерным гением американцев и видят в инженерных сооружениях Америки превосходную иллюстрацию нового, долженствующего стать интернациональным, формопонимания в архитектуре, авторы „саркастически“ цитируют эти места из статей „Современной архитектуры“ и в „правоверном“ негодовании восклицают:
„...Капиталистическая Америка, вот где новые вехи человечества, завоевывающего жизнь. Реакционное нутро и социальное родство конструктивизма прет здесь наружу без всяких фиговых листочков. Именно „там, где Америка остается Америкой“, т. е. там, где господствует „практический разум“ доллара, попирающий своими ногами не только эстетику, но и общественного человека и прокладывающий „новые вехи“ американскому империализму, создавая новые „форпосты“ его господства, нужно искать идеологические корни конструктивизма“.
Итак, конструктивизм, по Шалавину и Ламцову, чужд стране советской. Его идеология сродни империалистической буржуазии, это, оказывается, — проявление „технического фетишизма“, это, по выражению авторов, — „идеалистическая похлебка“, которую поэтому надлежит незамедлительно сдать в „идеологический багаж поповщины“ со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Посмотрим же, в какой мере заслуживает доверия обвинительная аргументация Шалавина и Ламцова и в какой степени правильно, существенно и ценно для советской действительности то, что противопоставляют они в архитектуре конструктивизму.
Конструктивизм стремится опереться в архитектуре на науку и технику, используя как их методологическую базу, так и отдельные научно-технические достижения. Отбрасывая идеалистические бредни об „интуиции“ и „вдохновенном“ творчестве, беспринципном, действующем нередко иррационально, вслепую и впустую, он совершенно убежденно и решительно, в полном соответствии с основными тенденциями нашей индустриализирующейся культуры, переходит на рельсы планомерной и насквозь осмысленной — целесообразной — творческой деятельности.
Центральное место в идеологии конструктивизма занимает проблема органической увязки архитектуры с социально-бытовыми, производственными, экономическими и психологическими условиями и отношениями нового социального уклада, увязки, сводящейся к охарактеризованной выше проблеме всесторонней рационализации архитектуры.
Изыскивая пути и средства разрешения столь сложной задачи, архитектор-конструктивист становится в силу необходимости на путь изобретательства новых типов архитектуры, овладевая постепенно как „творческим методом изобретателя“, так и всей суммой необходимых ему научно-технических знаний. Эти последние (метод и конкретные знания) являются отправным пунктом и основным средством в осуществлении его композиционных замыслов, вытекающих из всестороннего анализа архитектурной задачи.
Эту точку зрения, изложенную достаточно выпукло и ярко в статьях „Современной архитектуры“, Шалавин и Ламцов стараются дискредитировать, пытаются опровергнуть ее своей якобы материалистической критикой. Они считают, что научно-технические методы работы в архитектуре ограничены и однобоки — „узко-утилитарны“, тогда как, по их мнению,
„...круг творческой деятельности архитектора не замыкается голым утилитаризмом и гораздо шире творческой деятельности изобретателя“.
„...задача архитектора, — продолжают они, излагая свое архитектурное credo, — конструируя абсолютно утилитарную вещь, дать такую вещь, которая помимо своей утилитарной сущности обладала бы и художественным замыслом...“
Но что же такое, однако, „художественный замысел“ в архитектуре вообще и в современной — в частности?
Прямого ответа на этот вопрос Шалавин и Ламцов не дают, но из отдельных разбросанных по всей статье фраз можно догадаться, что художественный замысел в архитектуре заключается в „выявлении“ ее „общественной сущности“, а эта последняя „сущность“ — в идейном воздействии архитектуры на зрителя, на „общественного человека“. Мы читаем:
„Архитектура наряду с утилитарно-техническим содержанием обладает еще и идейным, являясь фактором идеологического порядка...“
„...архитектурное произведение... является источником чувств и ощущений...“
„Эти ощущения и чувства кристаллизуются в нашем сознании... в форме идей“.
И с точки зрения общественного значения архитектурного произведения:
„...Важно, чтобы оно, эмоционально воздействуя на психику общественного человека, вызывало бы такие ощущения, чувства и настроения, которые способствовали бы духовному общению между людьми...“
Исходя из всего этого, в анализе и идеологической оценке конструктивизма Шалавин и Ламцов утверждают, что
„...конструктивизм, механически перенося в архитектуру творческий метод изобретателя, абстрагируется от общественных свойств архитектуры...“
что конструктивизм, опираясь на науку и технику и творческий метод изобретателя,
„...стремится изгнать из архитектуры элементы идейности... низводя ее до степени утилитарно-технической фикции“.
Вышеизложенное сводится, таким образом, к следующему.
Архитектор — в противоположность изобретателю — отнюдь не „голо утилитарен“ в своей деятельности. Она, его деятельность, много шире „изобретательства“, ибо в утилитарную вещь архитектор „вкладывает“ еще и идейное содержание. Так как, с другой стороны, конструктивист опирается только на творческий метод изобретателя, на науку и технику, то эта вторая часть архитектурной задачи — идейное воздействие — ускользает, якобы, из поля его зрения. И в архитектуре конструктивист оказывается поэтому уже не архитектором, не художником, не деятелем искусства, а конструктором, инженером, сознательно избегающим в своей работе всяких художественных и общественно-идеологических проблем.
Это положение, повторяемое в различных вариантах и формулировках на протяжении всей статьи, является основным обвинением, предъявляемым конструктивизму. Оно проходит лейтмотивом сквозь весь шалавино-ламцовский дуэт. Поэтому, разобрав правильность этого утверждения, мы тем самым выясним правоту и всей статьи в целом.
Начнем с характерной детали. Проанализируем внимательно то во многих отношениях замечательное определение „изобретателя“, коим Шалавин и Ламцов хотят доказать, что нельзя, как это делают теоретики-конструктивизма,
„...проводить параллель и отождествлять творческую деятельность архитектора с творческой деятельностью изобретателя“.
„Изобретатель, — говорят они, — какую бы форму ни носила его деятельность... ограничен в своем творчестве утилитарной сущностью ... вещей (?). Последняя вытекает из природных свойств (?!) самых же вещей...
Эти-то (природные. — Р. X.) свойства вещей, существующие объективно, как возможность (!??), изобретатель превращает (!) в действительность (!!), заставляет вещи служить общественному человеку. Задача изобретателя не выходит из узких рамок утилитаризма... и приближается к своему абсолютному разрешению лишь постольку, поскольку утилитарная сущность вещи находит свое наиболее полное выражение“ (?!!).
И несколько далее мы читаем:
„...изобретатель... должен... ограничиться в своей деятельности только выявлением утилитарной сущности вещей“ (?!).
Здесь что ни фраза, то перл идеалистического недомыслия, безнадежно путающегося в элементарно простом понятии и в своих же противоречивых терминах. Из этого, с позволения сказать, определения получается, что каждая вещь имеет некую таинственную „утилитарную сущность“, которая иногда „находит свое наиболее полное выражение“ (вспомните метафизику старика Платона и ее надземные „сущности“ („Идеи“); что каждая вещь обладает какими-то своеобразными „природными свойствами“, которые могут — совершенно для нас непонятно — двояко „объективно существовать“: 1) до „изобретателя“ — в состоянии „возможности“ (хотя такого объективного, т. е. материального, существования „природных свойств“ вещей, — например, природных свойств самовара — в виде „возможности“ не зарегистрировали еще до сегодняшнего дня ни микроскоп, ни телескоп, ни светочувствительная пленка самого обыкновенного фотоаппарата) и 2) после „изобретателя“ — в результате его „превращений“ (словцо-то какое — „магическое“!) — в виде реальной „действительности“; что функции „изобретателя“, т. е. эти таинственные превращения „объективно существующей возможности“ в „действительность“, являются в то же время „выявлением утилитарной сущности вещей“.
Нам думается, что от таких „определений“ даже у почтенных профессоров идеалистической философии волосы зашевелятся от ужаса! И если по этой метафизической зауми судить о чистоте „материализма“ авторов и о корнях их „философской установки“, то выводы уже и сейчас получились бы удручающие.
Но не будем, однако, торопиться с выводами и разъясним коренную ошибку этого „определения“.
Оно построено на допущении „природных свойств“ вещей. Однако никаких природных свойств вещей, как таковых, в действительности не существует. Если верна история земли и наш повседневный опыт, то природа готовых вещей не создавала, а предоставляла человеческому обществу лишь материалы, из которых изготовляется вещь. Вещь всегда является продуктом рук человеческих или его металлического раба — машины. Причем свойства этой вновь созданной вещи в результате обработки материалов зачастую на много разнятся от первоначальных свойств использованных материалов*.
____________
* Это не касается, конечно, основных физических свойств материи, таких как тяжесть, протяженность и др., остающихся качественно неизменными при всякой обработке материалов.
Так, например, всякий смертный, не говоря уже об архитекторе, прекрасно знает, что свойства, скажем, железо-бетонной балки, как таковой, отнюдь не „природны“ и что они резко отличаются от свойств железа и бетона, взятых порознь, а свойства бетона в целом — от свойств цемента, песка и щебня, его составляющих. Точно так же никто из материалистов-архитекторов не стал бы всерьез, да еще с потугами на ученое глубокомыслие, говорить о „природных свойствах“ архитектуры. А ведь именно это с очевидностью получается у Шалавина и Ламцова из следующего:
„...Архитектор, — говорят они несколько далее цитированного нами места, — имея дело с вещами... будь то элеватор, жилой дом, клуб, университет и т. д. и т. п., также ограничен их утилитарной сущностью“.
Но последняя, как мы уже раньше читали,
„...вытекает из природных свойств вещей“.
Ergo, элеватор, жилой дом, клуб, университет и прочие архитектурные сооружения обладают „природными свойствами“. Ни один из известных нам до сих пор „теоретиков“ архитектуры не додумывался еще до более смехотворной нелепости!
Надо ли говорить, что и архитектура, как вообще всякая „абсолютно утилитарная вещь“, рассматриваемая с точки зрения ее целевого назначения и общественных функций, никакими „природными свойствами“ не обладает. Свойства архитектуры как таковой, свойства вещи как вещи создаются только ее организатором, ее конструктором, ее творцом.
В такой же мере как и эта — почти евангельская! — притча о „природных свойствах“ вещей, парадоксальны и загадочны, в изображении Шалавина и Ламцова, как мы уже видели, и сами функции „изобретателя“. Если следовать дословному смыслу их „материалистического“ тезиса об „изобретателе“ и попытаться уяснить его наглядным примером, то после долгих мытарств можно притти только к такому идеалистическому курьезу, вполне согласному, однако, с их „определением“.
Стул, скажем, есть вещь. Свойства его, по Шалавину и Ламцову, „природны“. Одним из таких „природных“ свойств стула является способность противостоять тяжести человека. Так вот оказывается, что до поры до времени это свойство стула „объективно существует“ лишь „как возможность“. Но вот вы сели на стул и... не упали, не провалились сквозь него. Это, видите ли, многознаменательное событие, означающее „принуждение“ вещи „служить общественному человеку“ и „выявление утилитарной сущности“ ее, повлекло за собой „превращение“ вами вышеуказанного свойства стула, а с ним, следовательно, и самого стула из „возможности“ в „действительность“. Иными словами, вы убедились на собственном опыте, на собственных ощущениях в реальности стула. По шалавино-ламцовской теории выходит, что вы после этой обыденной процедуры тоже оказываетесь „изобретателем“ и можете увенчать себя лаврами!
Конечно, при таком понимании „изобретателя“ сравнивать и тем более отожествлять с ним архитектора уже не придется. В этом согласиться с Шалавиным и Ламцовым нетрудно.
Итак, у нас имеется ключ к раскрытию „философской установки“ наших критиков идеологии конструктивизма. Сводится он, как мы только что видели, к следующему положению: вещь становится „действительностью“ лишь в нашем сознании, после того как мы убеждаемся в существовании ее на собственных восприятиях.
Что же это, как не субъективный идеализм чистейшей воды, как не оружие из подлинного идеологического арсенала „поповщины“? Что это, как не отзвук, не повторение старой, плесенью веков покрытой формулы: „esse — percipi“ (быть — значит быть в восприятии), сочиненной аббатом Беркли на посрамление материи и материализма? Незавидное, однакоже, идеологическое родство для тех, кто, повидимому, считает себя „воинствующими материалистами“ от архитектуры! Но пойдем дальше в своем анализе.
Верно ли, как представляется это Шалавину и Ламцову, что деятельность архитектора выходит из границ „голого утилитаризма“ и „гораздо шире“ творческой деятельности изобретателя? Мы позволим себе заметить по этому поводу, что давно уже пора сдать в бесславные архивы идеализма дуалистическое деление человеческих потребностей на „высшие“ и „низшие“, на „утилитарные“ и „неутилитарные“, на потребности, идущие от „тела“ и от „души“. Человек — един, и все потребности его, строго говоря, „узко утилитарны“. Современное подлинно материалистическое учение о рефлексах (акад. Павлов, акад. Бехтерев) устанавливает с несомненностью, что в основе так называемых „психических“, „высших“ запросов человека (в том числе, конечно, и художественных) лежат процессы физиологические — нервно-мозговые. С этой научно-материалистической точки зрения художественная деятельность (творчество и восприятие), как цепь условных рефлексов, как закономерная реакция на социальные „раздражители“, так же жизненно необходима, так же физиологична и, следовательно, так же „узко утилитарна“, как и все иные органические потребности человеческого существа, вызвавшие к жизни, скажем, жилище как таковое. И проблема восприятия архитектуры, сводящаяся, по существу, к проблеме, наиболее рационального с био-социальной точки зрения, воздействия на рефлекторный аппарат человека и его мышление (а ведь мысль, по Бехтереву, — тот же рефлекс, но только заторможенный), есть проблема в настоящем смысле слова „узко утилитарная“, приводимая к физиологической основе и к ее удовлетворению. Таким образом, архитектура, как и всякое иное искусство, рассматриваемая в свете ее био-социального значения (а ведь иначе рассматривать ее невозможно), насквозь утилитарна, и, следовательно, круг творческой деятельности архитектора никогда из границ „голого утилитаризма“ не выходил и не выходит. Поэтому говорить, что задачей архитектора является создание такой вещи, „которая помимо (!) своей утилитарной сущности (и без того достаточно непонятной. — Р. X.) обладает еще и художественным замыслом, понимая под последним нечто „неутилитарное“, апеллирующее ко второй к „высшей“ природе человека, значит достаточно откровенно демонстрировать либо свое невежество, либо... убежденный философский дуализм. Но ведь ни то, ни другое, как известно, с научным материализмом ничего общего — по крайней мере до Шалавина и Ламцова — не имело и на родство с ним не претендовало. Что же в таком случае дает им право говорить от имени материализма? Недоумевая так же, как, вероятно, недоумевает и читатель, перейдем к дальнейшему.
Верно ли, что понятие „изобретателя“ к архитектору неприменимо? Мы думаем, что совершенно неверно. Наоборот. Понятие „изобретателя“, взятое в широком смысле слова, — универсально. Оно подчиняет себе не только понятие „архитектора“, но применимо к любой области человеческой деятельности — практической и теоретической. „Изобретателем“ в той или иной степени можно назвать Коперника и Маркса, Гете и Ньютона, Сезанна и Брунеллески, потому что с „изобретателем“ нужно связывать представление не о конкретном роде и виде работы, а о самом методе работы. Последний же в самых общих чертах характеризуется следующим: вопервых, отчетливой и ясной — не допускающей двусмысленностей — формулировкой новой для данного общества задачи-цели, подлежащей достижению и требующей разрешения, и, вовторых, как это указывается в статьях „Современной архитектуры“, тщательным выяснением всех неизвестных конкретных условий, обстоятельств и отношений, способствующих наиболее рациональному решению этой задачи, т. е. решению с минимумом затрат и с наибольшим „коэфициентом полезного действия“.
Этот метод работы — метод в историческом аспекте не новый, конечно, названный конструктивистами „методом функционального творчества“, органически (отнюдь не „механически“, как бессмысленно вещают Шалавин и Ламцов) слитый с архитектурой, вносящий в различные элементы архитектурного задания монистическую цельность, взаимообусловленность и железную логику рационализма, является костяком и идеологическим стержнем конструктивизма. Как всякий метод, метод функциональный отнюдь не предопределяет конкретных решений конкретной архитектурной задачи. Он не дает готовых рецептов. Он указывает лишь правильные пути, по которым должно протекать архитектурное мышление, правильные—научные—средства, коими должен пользоваться материалист-архитектор.
Этот метод гибок так же, как гибка, скажем, алгебраическая формула, как гибко, например, уравнение со многими неизвестными. Решая реальную архитектурную задачу, архитектор-конструктивист подставляет в это неопределенное уравнение вместо х, у, z и т. д. определенные жизненные значения (климат, материал, конструкцию, бытовые, общественные или производственные формы и т. д.), получая в каждом отдельном случае, если только он правильно составил уравнение по функциональному методу, вполне рациональное жизненное решение архитектурной проблемы. Но то обстоятельство, что одним из таких основных неизвестных, решающих уравнение, являются в каждом конкретном случае социальные связи и запросы самого архитектора и его неповторяющийся ни в ком рефлекторный аппарат, обусловливающий специфические пути именно его индивидуального творчества, гарантирует, несмотря на пользование одним творческим методом, столько же новых решений одной архитектурной задачи, сколько участвовало приэтом архитекторов.
Однако при всем разнообразии этих решений всех их, как мы уже знаем, объединяет монистическая трактовка архитектуры: признание равноценности за всеми элементами архитектурного задания и стремление органически слить их в единое в совершенстве выполняющее все свои функции — рациональное — целое.
Поэтому никто из конструктивистов-архитекторов не стал бы, конечно, следуя сомнительной мудрости советам Шалавина и Ламцова, рассекать свою архитектурную вещь на некую „утилитарную сущность“ и некий неутилитарный „художественный замысел“. Не стал бы он и миролюбиво „примирять противоречия“ между ними, что Шалавин и Ламцов с настойчивостью, поистине достойной лучшего применения, выдвигают как единственную „сущность“ архитектурного творчества и в чем с курьезной уверенностью усматривают „разрешение архитектурной задачи“. Такого рода идеалистическая оценка архитектуры лежит вне мышления конструктивиста.
Для конструктивиста нет никаких заранее допускаемых противоречий ни в архитектурном задании, ни в процессе архитектурного творчества*, ни тем более в самом архитектурном произведении. Архитектура для него едина, как и для всякого материалиста, и в своей „общественной сущности“ утилитарна, ибо выполняет она только одни общественно-служебные функции. Но это никак не значит, что конструктивизм, как думают Шалавин и Ламцов, не замечает в архитектуре проблемы „идейного воздействия“ на зрителя, на „общественного человека“ и даже сознательно, по их выражению, „изгоняет“ эту проблему из архитектуры. Наоборот. Ни одно из современных архитектурных течений — если учесть заложенные в них потенциальные возможности — не сможет выполнить этой ответственной задачи во всей ее широте и с такой полнотой как конструктивизм.
____________
* Живая диалектика архитектурного, как и всякого иного, творчества фактически именно и сводится, конечно, к разрешению и преодолению ряда непрерывно возникающих противоречий при осуществлении творческого замысла. Однако здоровым и материалистичным это творчество станет лишь тогда, когда преодолеваемые архитектором противоречия будут не надуманы, не абстрактны, не a priori установлены в качестве общеобязательного закона, „его же не прейдаши“. (Вроде вышеупоминавшегося „закона“ противоречий между „утилитарной сущностью“ и „художественным замыслом“.) Эти противоречия естественны и законны только в том случае, когда они развертываются уже в процессе творчества из самого существа реальной архитектурной проблемы и из анализа этой проблемы каждым архитектором в отдельности.
Так как вопрос о художественной и идеологической ценности конструктивизма является не только главным пунктом преткновения для Шалавина и Ламцова, в который поэтому направлены наиболее ядовитые стрелы их полемического красноречия, но вызывает оживленные споры и в широких художественных кругах, мы позволим себе на разъяснении этого вопроса остановиться поподробней.
Говорить о том, что архитектура должна быть „источником чувств и ощущений“, или, иначе сказать, требовать общественной выразительности в архитектурных формах, — значит ломиться... в открытую дверь. Что это проблема „важная“, а в наши дни — в условиях советской действительности — в особенности, это общеизвестно и бесспорно. Давно уже стало избитым местом, что архитектура наиболее социальное из искусств. Мы все, учитывая исторический опыт, убеждены, что в архитектуре огромные возможности организующего и эмоционального воздействия на людские массы. Мы знаем, что немой язык архитектурных масс, их масштабы и организация в пространстве могут быть силой своего воздействия подчас красноречивей и убедительней самого пламенного слова. Например, совершенно очевидно, что средневековые готические соборы, построенные с изумительным для того времени знанием и всесторонним учетом людской психологии, служили формами своими одним из актуальнейших средств религиозной пропаганды. Они сыграли далеко не последнюю роль в искусной церковной психотехнике классового подчинения, так же как и в укреплении руководящих позиций средневековой церкви.
С тем большим правом, учитывая еще небывалый в истории социальный размах и огромную сферу советской культуры — „массовидность“ ее, можно требовать этих выразительных и даже до известной степени агитационных функций от нашей большой советской архитектуры. Но здесь естественно возникает вопрос: каким должно быть архитектурное оформление в наши дни, какими принципами должно оно руководствоваться, чтобы быть в состоянии выполнять эти функции безмолвного выразителя господствующих в нашем обществе настроений, эмоций и идей пролетариата? Разберемся в этом.
Экспериментально доказано, что каждая разновидность формы является определяющей для возникновения того или иного настроения и чувства. Каждая вещь может в той или иной степени, благодаря воздействию своих формальных признаков, почти непосредственно влиять на нашу „душевную“ жизнь. Такими же носителями и рассадниками определенных эмоций и настроений являются архитектурные объемы, плоскости и линии в их разнообразной обработке. Принуждая наш взгляд следовать за закономерным сочетанием этих элементов, архитектура всегда вызывает у зрителя ту или иную, расплывчатую или четкую, эмоциональную гамму: скажем, ощущения могущества, уверенности, спокойной и сосредоточенной силы, или, наоборот, беспокойства, неуверенности, гнета и т. д. Если эти настроения созвучны господствующим общественным эмоциям, то здание можно назвать эмоционально выразительным для своей эпохи.
Но те же архитектурные элементы (объем, плоскость, линия) одновременно со своим эмоциональным воздействием дают нам и чисто интеллектуальное представление о назначении задания и о его конструктивно-технических строительных принципах, или, что то же самое, о степени выразительности здания функциональной. Мы называем здание выразительным функционально, если налицо полное соответствие объемных, плоскостных и линейных форм его с целевым назначением, с внутрипространственной системой организации здания и с его конструктивной схемой. Для разбираемого здесь вопроса чрезвычайно важно отметить, что эмоциональная выразительность каждого архитектурного произведения исторически меняется, обусловливаясь социальными „сдвигами“ — изменением классовых соотношений в обществе и соответственно этому господствующей целевой установки. Причем эта эмоциональная выразительность здания исторически всегда находилась — и сейчас находится — в связи и зависимости от степени функциональной выразительности его, бывая периодически то прямо, то обратно пропорциональной последней.
Мы знаем эпохи, когда оформление зданий трактовалось совершенно абстрактно, вне зависимости от их назначения, от строительных материалов и конструкций. Таковы, например, эпохи позднего барокко и рококо или недавняя — довоенная — эпоха эклектизма. То были эпохи упадочнические, периоды разложения общества. Тогда во имя „красоты“, т. е. во имя наибольшей эмоциональной выразительности, здание почти совершенно лишалось функциональной выразительности, лишалось логики и здравого смысла как в отдельных элементах оформления, так и в общих композиционных принципах. Разгул нездоровой эстетствующей декоративности захлестывал архитектуру. Именно тогда и разделяли архитектуру, говоря языком Шалавина и Ламцова, на „художественный замысел“ и „утилитарную сущность“. Именно тогда и видели основные принципиальные „противоречия“ в архитектуре между элементами „искусства“ и элементами „инженерии“. Именно тогда и стремились всячески замаскировать „антихудожественную“ „утилитарную сущность“, прикрыть наготу конструктивного остова здания фиговым листочком бессмысленного украшенчества.
Нечего и говорить, что тенденция и в наши дни рассматривать архитектурное оформление абстрактно, как нечто самодовлеющее, тенденция сознательно допускать „противоречия“ между органическими элементами архитектуры, является типичнейшим продуктом упадочнической — буржуазной — идеологии.
Пролетарской культуре и пролетарскому архитектору такие тенденции не могут быть свойственны. Мы переживаем сейчас в СССР полосу органического общественного развития — эпоху всесторонней организации общества. И сейчас, как и во все известные нам органические эпохи человеческой истории, но в степени неизмеримо большей, борьба за высшую целесообразность, за экономию и отчетливость организационных форм, борьба за „функционализм“, становится боевым лозунгом во всех областях культуры и жизни. На наших глазах в недрах класса-победителя, не говоря уже о его коммунистическом авангарде, растет и крепнет новый человек насквозь рационального склада — „с новой психикой, новой нервной системой, новым мировосприятием“. Его единая организующая мысль стремится проникнуть во все поры человеческого творчества, требуя во всем соответствия своим грандиозным рационализаторским планам, внося с собой повсюду простоту, логичность, ясность, лаконизм. Соответственно этому изменилось и художественное восприятие, изменились по сравнению с буржуазным обществом и принципы художественной оценки вещей. Оправданность форм, соответствие материалу и назначению вещи является для пролетариата и всех жизнеспособных слоев советского общества источником любования вещью, стимулом к эмоциональной взволнованности. Вещь как вещь „красива“ для нас, т. е. эмоционально выразительна, лишь постольку, поскольку она логична, поскольку целесообразна, поскольку функционально выразительна. Тот, кто этого не видит, тот, кто требует от вполне целесообразной по своим функциям и по своему оформлению вещи еще и „примиряющегося“ с ее утилитарностью „художественного замысла“, т. е. требует по существу „красивой с боку припека“, тот никогда не уяснит пути пролетарского искусства, внося и сюда двойственность и путанность идеализма.
Шалавин и Ламцов подтверждают это своими умозаключениями. Для них, например, то обстоятельство, что аэроплан вызывает в нас логичностью своих частей и всем своим конструктивно-оправданным целым эмоцию удовольствия, что формы его приятны нам, что он нам представляется „красивым“, — для них это „случайно“. Однако для всякого, кто хоть немного разбирается в социально-экономической обусловленности нашего восприятия и в классовых корнях его, ясно, что явление это далеко не „случайное“, а необходимое при данной структуре нашего общества и исторически вполне закономерное. Пролетариат и все, кто идет с ним в ногу, иначе трактовать и воспринимать вещи и вообще действительность органически не могут. Это рассудочное восприятие строителей-конструкторов новой жизни.
Итак, для всех прогрессивных элементов советской действительности эмоциональная выразительность форм вещей, или, выражаясь архаическим языком, степень их „красивости“, совпадает со степенью их функциональной выразительности. Это абсолютно верно для инженерии, для техники, но в такой же мере это верно и для архитектуры. В силу этого — в значительной мере — и рухнула методологическая грань между архитектурой, как и вообще прикладным искусством, и инженерией. И в силу этого же здание, архитектурное произведение кажется сейчас здоровым слоям нашего общества эмоционально насыщенным, „красивым“, именно тогда, когда оформление его в основе своей вытекает из внутренней структуры здания, из его общественно-служебных функций, из его целевого назначения. Функциональная выразительность современной архитектуры является сейчас необходимым условием для того, чтобы созерцание этой архитектуры окрашивалось бодрой эмоцией удовольствия. И лишь на этой психологической основе — ощущении удовольствия при восприятии, создаваемом ныне только функциональной выразительностью, — можно, вводя в детали оформления здания (в пропорции отдельных частей и масс, в окраску и „фактуру“ плоскостей и т. д.) коррективы психогигиены, психотехники и учения о рефлексах, добиться при восприятии архитектуры дифференцированного ряда ощущений и эмоций, которые ассоциировались бы в свою очередь в нашем „сознании“ уже с идеями большого социального охвата и значимости. В этом и заключается проблема наиболее рационального с био-социальной точки зрения воздействия архитектуры на зрителя, на современного „общественного человека“ в том виде, как она логически вытекает из идеологических позиций конструктивизма и как последний стремится ее разрешить. Где же тут „изгнание“ конструктивистами „элементов идейности“ из архитектуры, о котором разглагольствуют Шалавин и Ламцов?
Итак, твердая научно-техническая база и правильно понятый творческий метод конструктивизма являются в наши дни единственными гарантиями того, что архитектурное сооружение, созданное этими средствами, будет источником здоровых идей, будет эмоционально заражать и волновать, будет служить средством „духовного общения между людьми“. Идеология конструктивизма, последовательно проводимая в жизнь, создает возможность появления архитектуры, обладающей в высшей степени выразительным для советского общества языком. Это обстоятельство и должен учитывать в своей работе всякий советский архитектор, перед которым ставится во весь ее исполинский рост задача выражения социальных эмоций пролетариата. Эта проблема особенно актуальна, конечно, в архитектуре больших масштабов, в архитектуре грандиозных общественных зданий, с формами которых неизбежно ассоциируется вся историческая значительность нашей социализирующейся эпохи. Общественные здания, воздвигаемые в пределах страны, кующей социализм, здания, в которых организованные и мощные людские коллективы творят и решают историю, неминуемо станут — и уже теперь становятся — символами всей нашей культуры. Это обстоятельство необходимо и архитектурно учесть. Архитектор должен своим искусством эти ассоциации с общественными идеями, возникающие в нашем сознании при восприятии архитектурных форм общественных зданий, углубить и усилить, способствуя наибольшей коллективизации нашей психики.
Путь, единственный и плодотворный, коим должен итти архитектор, стремящийся решить эту увлекательнейшую проблему, из всего предыдущего ясен. Не надо ни на минуту забывать, что советское общество с его стихийной тягой к рационализму может художественно удовлетворять лишь те архитектурные произведения, в которых нет никаких „противоречий“ между органическими элементами архитектуры. Это архитектура, оформление которой ясно, отчетливо и просто вытекает из содержания здания, это архитектура монистическая, руководящаяся принципами подлинной целесообразности и подлинной конструктивности. Только такая архитектура может создать необходимый нам выразительный архитектурный язык, — создать потрясающий лаконизм простых и мощных функционально оправданных форм.
Поэтому добиться воздействия — эмоционального и идейного — архитектуры на советского зрителя можно, только претворяя в жизнь правильно понятую идеологию конструктивизма, только заботясь при основном оформлении зданий о наибольшей функциональной выразительности их. Быть конструктивистом в архитектуре — значит с этой задачей справиться в совершенстве.
Таким образом, основное обвинение, предъявленное Шалавиным и Ламцовым идеологии конструктивизма, — что конструктивизм-де „низводит“ архитектуру, лишает ее „общественной сущности“, „изгоняет“ из нее „идейность“ и т. д., — оказывается совершенно несостоятельным по всем пунктам его аргументации. Разъяснив это, мы считаем основную задачу нашей статьи выполненной. Нам остается теперь лишь бегло остановиться на частностях.
Скажем несколько слов о том не лишенном дешевого эффекта „громовом“ аккорде, которым Шалавин и Ламцов заканчивают свой полемический выпад. Мы имеем в виду уже цитировавшееся нами вначале обвинение конструктивизма в „реакционности“, которая бесстыже „прет наружу“ даже „без всяких фиговых листочков“. Основанием для этого служат преступные симпатии идеологов конструктивизма из „Современной архитектуры“ к... „практическому разуму“ капиталистической Америки, к рационализму ее инженеров, „не думающих ни о какой эстетике“ при создании своих превосходных индустриальных сооружений.
Шалавин и Ламцов этими симпатиями возмущены. Они считают, повидимому, что границы Советского Союза необходимо оградить китайской стеной, бдительно охраняя их от вторжения всякой чужестранной культуры. Все то, что „тянется к нам из-за рубежа, то, видите ли, „не дано социальными условиями советского общества“ и, следовательно, по их мнению, нам „идеологически“ чуждо. Какая странная даже для наших авторов помесь советизма с... квасным „рассейским“ ура-патриотизмом!
Мы вынуждены здесь задать авторам нескромный вопрос. Известно ли им о существовании чрезвычайно важной для пролетариата СССР проблемы культурной преемственности? Слышали ли они о ней хотя бы краем уха? И понимают ли ее? Думаем, что если и слышали, то понимают ее даже для их путанного „марксизма“ как-то уж очень... своеобразно. А ведь дело ясно. Современная передовая архитектура Запада и индустриальная архитектура Америки исходят из методов науки, организации и техники. Эти три элемента образуют железный инвентарь нашей эпохи — последних этапов капитализма и зарождающегося социализма. И если эти творческие методы характерны для современной буржуазии Запада и Америки, то в неизмеримо большей степени должны быть они характерны и для пролетариата СССР, овладевающего всей современной ему культурной и строящего на ее основе, непрерывно развивая и усовершенствуя доставшееся ему культурное наследие, насквозь рационализированный организм социализма*.
____________
* Это последнее положение превосходно разъяснено у В. М. Фриче в статье о „Будущем искусства“ („Очерки по искусству“, изд. „Новая Москва“).
Поэтому советской стране — и ее революционному авангарду в особенности — понятен и близок безукоризненно логичный язык лучших образцов американской и западноевропейской функциональной архитектуры. И поэтому нет, конечно, ничего идеологически недопустимого, ничего „реакционного“ в симпатиях конструктивистов к „рациональному уму изобретателей“ Америки. Наоборот — явление это отрадное. Архитектор конструктивист, переняв и усвоив все лучшее и ценное, что имеется, с точки зрения пролетариата, в рационализме буржуазно-капиталистической Америки и Европы, создаст на основе наших специфических советских социальных задач и наших специфических советских общественно-бытовых условий, непрерывно развивая „творческий метод изобретателя“, высоко интеллектуальные архитектурные формы, полные глубокой эмоциональной значимости для пролетариата. Те, что тормозят развитие советской архитектуры по руслу конструктивизма, т. е. подлинного архитектурного рационализма, и лицемерно прикрываются при этом щитом „материализма“, подрывают наше социалистическое строительство, являясь реакционерами в настоящем смысле слова. — Еще несколько строк. Вначале Шалавин и Ламцов указывают, что для того, чтобы
„...определить значение и роль того или иного направления в архитектуре, необходимо в первую очередь выявить их философскую установку“.
Однако никакого серьезного философского анализа идеологии конструктивизма они не дают. Легкомысленно порхая по верхам философии и обнаруживая при этом соответствующую весьма тощую „эрудицию“, Шалавин и Ламцов неожиданно ошарашивают читателя открытием, что конструктивизм „скатывается в махистское болото“.
Основанием для такого „открытия“ служит то обстоятельство, что теоретики конструктивизма употребляют термины: „функциональная зависимость“ и „экономия энергии восприятия“.
Всем, кто знаком с философией не по наслышке, не из третьих и четвертых рук, что теперь уже с уверенностью можно сказать о наших горе-философах, предоставляем судить: в какой мере серьезно отожествление целой философской системы Маха и Авенариуса, — системы эмпириокритицизма, — с двумя разрозненными терминами, которые помимо статей конструктивистов встречаются и в математике, и в психотехнике, и в ряде других наук?
Мы же от дальнейших комментариев воздержимся.
Р. Хигер
Ле Корбюзье и П. Жаннерэ. Дом Кука // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 95—100. 
ЛЕ КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ, ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
ЛЕ КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ, ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
 
ПЛАНЫ К ДОМУ КУКА
 
ЛЕ КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
 
ЛЕ-КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
 
ЛЕ-КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
  
ЛЕ-КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
 
ЛЕ-КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
 
ЛЕ-КОРБЮЗЬЕ И П. ЖАННЕРЭ. ДОМ КУКА. LE-CORBUSIER UND Р. JEANNERET. HAUS DES H. COOK
Андрэ Люрса. План застройки квартала однотипным блоком. Проект квартала // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 102—103.АНДРЭ ЛЮРСА. ПЛАН ЗАСТРОЙКИ КВАРТАЛА ОДНОТИПНЫМ БЛОКОМ. ПРОЕКТ КВАРТАЛА 
В. К. Конструктивизм и конструктивисты на местах (письмо из Томска) // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 103—104.КОНСТРУКТИВИЗМ И КОНСТРУКТИВИСТЫ НА МЕСТАХПИСЬМО ИЗ ТОМСКА
Сейчас, когда наша промышленность и все хозяйство встали на путь социалистического строительства, когда XV Съезд ВКП (б) решительно высказался за плановое строительство с обязательным учетом социально-экономического момента в каждом деле, естественно, революционная, социальная установка конструктивизма оказалась единственно правильной, жизненной и сильной установкой, обеспечивающей архитектору необходимую помощь в изобретении новых, полезных вещей, по социальному заказу нового потребителя архитектуры — трудящихся.
И вот мы сейчас являемся свидетелями стихийного роста единомышленников конструктивизма, объявляющих, декларирующих о своей полной солидарности с установкой СА. Разве это не напоминает явление, когда в 1920—1924 годах рабочее и крестьянское население СССР неожиданно возросло почти в 2 раза? Понятно, жить хотелось каждому. И каждый, не задумываясь, писал в анкетах: „рабочий“, „сын крестьянина“, „крестьянин“ и т. п., на самом деле не являясь часто даже тружеником.
А ОСА, кажется, охотно, даже с радостью принимает в свое объединение всех современных деклараторов без разбора, без предварительного изучения их архитектурной работы. Объединяться, конечно, нужно, но не так стихийно, без присмотра, так как в таком объединении, мне кажется, таится большая опасность загрязнения, запутывания, искажения революционной, социальной установки ОСА. На самом деле такой „конструктивист“, как бывший научный сотрудник СТИ инженер Карташев (декларирует о Свердловской группе, СА № 1, 1928 г.), который за несколько месяцев до этого стучал и грозил кулаками по адресу „безобразий ОСА“, работавший в стиле „барокко“, разве он теперь, объединившийся, вернее — примазавшийся к ОСА „конструктивист“ (?) не собьет с толку не только малограмотного пытливого студента, но и опытного искусствоведа? Конечно, говоря о Карташеве, я имею в виду целую плеяду новоявленных „конструктивистов“, среди которых есть и честные архитекторы.
В Сибирском технологическом институте (СТИ) приходится почти ежедневно сталкиваться с тем архитектурным направлением, которое возглавляется проф. А. Д. Крячковым. Мне кажется даже, что подобное направление сейчас распространено не только в Сибири, но и вообще в СССР. Оно, конечно, явно враждебно конструктивизму СА, и, что особенно скверно, эти архитекторы считают себя „настоящими“ конструктивистами, некоторые даже крайне левыми. На самом деле творчество этих архитекторов насквозь пропитано характерной самовлюбленностью, оно мелкобуржуазное. Каждый в отдельности стремится удовлетворить свою архитектурную страстишку, которая выражается в нескрываемой погоне за „красивой“ внешней формой архитектурного сооружения в ущерб и экономике и его внутреннему содержанию. Но почему они считают себя „конструктивистами“? Во-первых, потому, что под маркой конструктивизма, под маркой новой архитектуры легче обмануть плохо разбирающегося в этом социального заказчика; вовторых, потому, что под конструктивизмом они понимают не установку СА, не конструктивизм, рожденный революционной эпохой, а архитектурное направление, возникшее с изобретением первой машины.
Интересно в этом отношении выступление А. Д. Крячкова по докладу „Пути и достижения конструктивизма“, прочитанному недавно представителем Томской группы ОСА.
После доклада стали задаваться такие вопросы: „что такое конструкция“, „что чертить прежде: график движения или планы“, „почему конструктивизм отрицает эстетику“, „можно ли считать проект Леонидова Институт Ленина“ идеальным для конструктивиста“ и т. п. Задавались такие вопросы, которые, с одной стороны, выявили неудовлетворительность доклада, — никто из студентов не уяснил себе идеологического и практического содержания конструктивизма и даже многие понимают конструктивизм как бездушное, аскетическое течение, — а с другой стороны, выявили тот громадный интерес, который студенчество в настоящее время проявляет по отношению к конструктивизму. И тут было так важно совершенно точно, четко формулировать основные принципы конструктивизма и беспощадно заклеймить безответственные выпады и нелепые выдумки всевозможных критиков.
В это время как раз взял внеочередное слово проф. Крячков и авторитетно заявил, что увлекаться (!) конструктивизмом СА не следует; это явление временное, наподобие последней моды — коротких дамских юбочек; через несколько лет от конструктивизма СА останется одно название, и современные лидеры от многого откажутся. Затем профессор утверждал, что подлинный „конструктивизм“ рожден не революционной эпохой, а эпохой появления первой машины. Указывая на целый ряд архитекторов-„конструктивистов“, А. Д. Крячков особенно рекомендовал талантливого немецкого архитектора Ольбриха не только как подлинного „конструктивиста“, но даже и „революционера“ (?).
После такой речи студенты поняли, „где собака зарыта“, и в заключение сам докладчик способствовал торжеству мнения Крячкова, заявляя, что Крячков „мелко плавает“, не понимая современного конструктивизма, а ошибочности самого мнения не выявил. Все поняли, что конструктивизм СА очень „сложное, темное течение, которое не поддается даже более или менее ясной формулировке“ (слова А. Д. Крячкова).
Мне кажется, идеология конструктивизма не настолько сложна, чтоб ее не понял инженер с большим практическим и педагогическим стажем. Смешно об этом говорить. Нет, он принципы конструктивизма как функционального метода прекрасно понимает, но только они идут вразрез с его взглядами на архитектуру. Они ему кажутся нелепыми, грубыми, антихудожественными. Он их просто недолюбливает, потому что эти ясные принципы жестоко хлещут его представления о красоте, об эстетике, о гармонии и пр. Но это еще полбеды, что он недолюбливает конструктивизм СА; главное заключается в том, что он этому конструктивизму противопоставляет другой „конструктивизм“ и этим преднамеренно (быть может) студенчество сбивает с правильной оценки конструктивизма, вносит большую путаницу в самое понятие конструктивизм.
И в этом Крячков не один.
Слезы, которые льют сейчас сластолюбивые эстеты по поводу аскетизма СА; упреки в американизме, в подражательстве; все противопоставления советскому революционному конструктивизму всевозможных „конструктивизмов“ дореволюционной, украшательской, буржуазной архитектуры, — все это одна и та же песенка обанкротившихся эклектиков.
Таких подпевал, таких песельников нужно беспощадно клеймить позором и выжигать каленым пером из нашей архитектуры.
Мне кажется, прежде чем объединяться без разбора со всевозможными деклараторами, новоявленными „конструктивистами“, нужно прежде от них отмежеваться. Среди честных деклараторов есть и такие, которые хотят примкнуть к ОСА как к сильному течению, завоевавшему симпатии и доверие социального заказчика, примкнуть к ОСА и получить возможность легкого сбыта своих гнилых, старомодных продукций. Нет, нужно вести борьбу против осуществления их проектов. Вернее, нужно социальному заказчику открывать глаза на характер и качество исполняемых заказов. Выработать такой устав, который всю нечисть отпихнул бы в сторону.
Затем, мне кажется, необходимо внести еще большую ясность в идеологию революционного конструктивизма, четко формулировать его отличительные особенности.
Неделю тому назад в архитектурном кружке института я прочел доклад на тему: „Методы научной организации планировки зданий“.
Доклад этот является результатом проработки, с одной стороны, интересного материала СА, углубления, конкретизации его, а с другой стороны — результатом изучения фордизма.
Доклад я разбил на 3 части: 1-я часть — идеологическая, 2-я часть — изложение системы планировки зданий, 3-я часть — выводы и заключение.
Вначале я попытался формулировать конструктивизм так, чтоб не было неясностей.
1. Конструктивизм рожден Октябрьской революцией, рожден нашей революционной эпохой, эпохой дважды конструктивной, так как она выдвинула нового массового потребителя архитектуры — трудящихся — и стала кристаллизовать новые общественные и хозяйственные формы.
2. Конструктивизм — это монистическая функциональная деятельность архитектора, направленная на создание, на изобретение социальных конденсаторов нашей эпохи на базе марксистского анализа и высокого уровня архитектурной культуры.
3. „Произведения искусства представляют собой оматериализованную, образно выражаясь, уплотненную до степени материального общественную идеологию и психологию. Н. Бухарин, указывая на этот своеобразный процесс аккумуляции культуры, когда общественная психология и идеология уплотняются и оседают в виде вещей, имеющих оригинальное общественное бытие, утверждает следующее: „если материализация общественных явлений есть один из основных законов развивающегося общества, то ясно, что в соответствующих областях (т. е. надстройках) анализ нужно начинать отсюда“ (журнал „Под знаменем марксизма“, № 12, декабрь 1927 г., статья А. Андружского, стр. 153—154).
4. Поскольку перед архитектором выдвинута и поставлена ответственная задача — изображение социальных конденсаторов, вбирающих, впитывающих, обслуживающих большие массы трудящихся, постольку архитектору-конструктивисту необходимо овладеть в совершенстве методами диалектического материализма, методами марксизма, так как только эти методы дадут возможность безошибочно разобраться в нашей экономике и общественных взаимоотношениях и выявить общественную идеологию и психологию.
5. По мнению Маца-Фриче: „конструктивизм — шаг к марксизму“. Это было верно в первый, негативный период конструктивизма. Теперь эту формулу нужно написать иначе:
Конструктивизм — стопроцентный марксизм.
Архитектор-конструктивист непременно должен быть прежде всего марксистом общественником, а не индивидуалистом — прелюбодеем архитектуры.*
Вся деятельность зодчего, изобретающего социальный конденсатор, будет бесплодна, бесценна, неудовлетворительна в смысле обслуживания трудящихся, если эта деятельность будет направлена только на удовлетворение архитектурной страстишки самого зодчего, а не на диалектическое выявление и материализацию идеологии и психологии той группы рабочих, крестьян, служащих и пр., для которых эта материализация предназначается.
Почему в те рабочие клубы, избы-читальни, дома культуры и пр., которые уже построены, рабочий, крестьянин не идет? Потому что он там не находит того, чего искал, потому что эти клубы, дома культуры проектировали, строили не марксисты, а сластолюбивые индивидуалисты, игнорировавшие совершенно мнения рабочих, крестьян, не учитывавшие совершенно тех требований, которые социальный заказчик предъявлял к будущему месту своего труда, отдыха, просвещения и т. п.
Почему мы были и будем свидетелями тех искажений конструктивизма в ту или иную сторону? Потому что архитекторы, работавшие под флагом конструктивизма, не были диалектиками-марксистами.
Нет, довольно безобразничать. Каждый проект, каждое изобретение социального конденсатора должны непременно выноситься на широкое обсуждение и критику трудящихся, будущих потребителей этих конденсаторов.
В. К.
____________
* Я не верю товарищам из Томской группы ОСА, которые передают, будто бы высказывались против не только марксизма в архитектуре, но даже и вообще против философствования в архитектуре, как ненужного и вредного занятия. Мне кажется, это — клевета.
Редакция подтверждает сомнение автора и считает абсурдом приведенное заявление товарищей.
Редакция СА. [Приглашение к дискуссии по вопросам архитектурно-строительной современности] // Современная архитектура. 1928. № 3. — С. 104.
РЕДАКЦИЯ СА
снова обращается ко всем советским архитектурным группировкам и течениям принять участие в открытой журналом дискуссии по вопросам архитектурно-строительной современности. Мы предлагаем вести эту дискуссию не только словом, но и делом. Все товарищи, независимо от их архитектурных убеждений, могут присылать снимки как с выстроенных зданий и сделанных вещей, так и с их проектов. СА будет клишировать присланные фото и печатать статьи как за, так и против помещаемого материала.
Мы будем решительно бороться с вольными и невольными исказителями конструктивизма!
Да здравствует открытое и честное соревнование!
13 февраля 2016, 16:41
0 комментариев
|
|
| tehne.com © 2011—2024 Все права защищены. |
Если у вас есть интересная для нас
информация – пишите на почту [email protected] |
|
Сайт разработан
Лабораторией дизайна «Pixel»© 2012 |
Комментарии
Добавить комментарий